– Нет, нет. – Рейнольдс резко замотал головой. – Давайте забудем, давайте все забудем.
– Вот так обычно и говорят: «давайте забудем» и «давайте не будем об этом думать». Эти размышления слишком тяжело переносить. Давайте не будем загружать наши сердца, наши умы и нашу совесть… Что в этом для нас хорошего?.. Что хорошего заложено в человеке, заставляющее его совершать хорошие поступки?.. И мы ничего не можем по–прежнему делать, скажет нам мир, потому что мы не знаем, откуда начать и с чего начать. Но со всем смирением я могу предложить хотя бы одно, откуда мы можем начать. А начать мы можем с того, чтобы не думать о том, будто бесчеловечность может, как зараза, достигнуть любой части нашего мира страданий…
Я упомянул венгров, поляков и чехов. Я мог бы также упомянуть Болгарию и Румынию, где имело место множество зверств, о которых мир еще никогда ничего не слышал. А возможно, никогда и не услышит. Я могу упомянуть о семи миллионах бездомных беженцев в Корее. И обо всем этом вы можете сказать: это все одно, это все коммунизм. И вы будете правы, мой мальчик…
Но что вы скажете, если я напомню о жестокостях фалангистской Испании? О Бухенвальде и Бельзене? О газовых камерах Аушвица? О японских концлагерях? О дорогах смерти, существовавших не так давно? И снова у вас имеется готовый ответ: все эти штуки существовали и расцветали при тоталитарном режиме. Но я сказал бы также, что бесчеловечность не имеет границ и времени. Оглянитесь на сто – двести лет назад. Оглянитесь на те дни, когда два великих столпа демократии были еще не вполне такими зрелыми, как сегодня. Оглянитесь на дни, когда англичане создавали свою империю. Оглянитесь на дни самой жестокой колонизации, какую когда–либо видел мир. Оглянитесь на дни, когда они везли рабов через Атлантику в Америку, набивая ими трюмы кораблей, как сардинами бочку. Оглянитесь на самих американцев, стиравших с лица земли индейцев на целом континенте. И что тогда, мой мальчик?..
Вы сами ответили. Мы были тогда молоды.
Вот и русские сегодня молоды. Но даже сегодня, даже в двадцатом веке случаются вещи, которых должны стыдиться все уважающие себя люди в мире. Вы помните Ялту, Майкл? Вы помните соглашение между Сталиным и Рузвельтом? Вы помните великую репатриацию народов Востока, бежавших на Запад?
– Помню…
– Вы помните… Но вы не можете помнить то, что никогда не видели. Однако я и Граф видели это. И мы никогда не забудем. Тысячи и тысячи безымянных русских, эстонцев, латышей, литовцев насильственно репатриировали на родину, где, они знали, их ожидает одно – смерть. Вам не довелось видеть, а мы видели, как тысячи людей сходили с ума от страха. Они вешались на любом крюке, который находили. Они бросались на перочинные и столовые ножи. Они бросались под колеса идущих поездов. Они перерезали себе горло бритвой. Вы не видели, как эти люди искали себе любую смерть, самую болезненную, предпочитая ее отправлению в концлагеря на пытки и смерть. Но мы все это видели… Мы видели, как тысячи тех, кому не повезло и кто не смог совершить самоубийство, грузили в вагоны для скота и везли, как скот, под конвоем британских и американских штыков… Никогда не забывайте этого, Майкл: под конвоем британских и американских штыков… – Янчи тряхнул головой, чтобы сбросить капли пота со лба, попадавшие ему в глаза. Оба они начинали задыхаться от жары, начинали осмысленно хватать каждый глоток воздуха, но Янчи еще не кончил свой продолжительный монолог. – Я могу в таком ключе бесконечно говорить и дальше о вашей стране и о той стране, которая теперь рассматривает себя как единственного истинного защитника демократии – об Америке… Если ваш народ и американцы и не являются самыми большими защитниками демократии, зато они определенно громче всех об этом говорят. А я же могу говорить о нетерпимости и жестокости, которые сопровождают интеграцию в Америке, о расцвете Ку–клукс–клана в Англии, которая когда–то твердо, хоть и ошибочно, рассматривала свое превосходство в вопросах расовой терпимости в сравнении с Америкой. Но все бессмысленно. Ваши страны достаточно велики и находятся в достаточной безопасности, чтобы заботиться о своих меньшинствах. И эти страны достаточно свободны, чтобы открыто говорить об этих меньшинствах миру. Я просто подчеркиваю, что жестокость, ненависть и нетерпимость не являются монополией какой–то особой расы, веры или времени. Они все время сопровождают нас от самого начала мира и все еще остаются с нами в каждой стране мира. Существует так много злобных, страшных и садистски настроенных людей в Лондоне и Нью–Йорке, как, впрочем, и в Москве, но демократия Запада защищает свою свободу, как орел защищает своих орлят, и отбросы общества никогда не поднимаются на вершину. Но здесь политическая система, если ее до конца анализировать, может существовать только с помощью репрессий. И тогда совершенно необходимо иметь полицейскую силу, полностью подчиненную этой системе, легально законную, конституционную, но внутри действующую по собственному усмотрению и полностью деспотическую. Такая полиция является полюсом притяжения для отбросов нашего общества. Вот эти отбросы сначала просто присоединяются к ней, а потом начинают главенствовать и господствовать над страной. Полицейская сила не предназначена быть чудовищем, но неизбежно из–за качества элементов, привлекаемых ею, она становится таковым чудовищем. Тогда создавший ее Франкенштейн становится ее рабом.
