Там, где нас есть - [16]

Это было счастье — сидеть там в движении тени листьев и солнечных бликов, слушать ведущиеся внизу взрослые разговоры и иногда доносимые ветром бодрые звуки радиоприемника каких-то неближних соседей, навечно настроенного на волну «Маяка».

Дачный участок казался огромным, по всему нему было рассыпано несколько надежных ухоронок, и мы играли в прятки и в партизан, целыми днями не попадаясь взрослым на глаза. За водой надо было ходить с ведрами «на баки» — железнодорожные цистерны, поставленные на опоры, куда насосом пару раз в день подкачивалась свежая вода, имевшая совершенно восхитительный дачный вкус. Ею дед наполнял вечером подтекающий, но вполне еще бодрый тульский самовар с ятями и вензелями, весь в генеральской россыпи вычеканенных на его широкой груди медалей.

Это было приключение — помахивая ведрами, дойти до края садовой просеки, углубиться в светлую березовую рощицу и потом, выйдя из нее к бакам, поставить под кран эмалированное ведро с трещинами на дне и смотреть, как оно наполняется, следя за радугой в струе из крана. Нас от этого крана как-то прогнал злой дед с дачи неподалеку от баков, и мы несколько лет его дружно боялись, считая крупным везением, когда удавалось не попасться ему на глаза. Хотя больше он на нас никогда не ругался, не выходил из-за нас на дорогу, а только взглядывал неодобрительно, с выражением на лице: знаем, чего вы приперлись, будете брызгаться и загадите всю площадку возле крана… все знаем. Страшный был дед, мы его боялись несколько лет, пока однажды, уже подростками, не увидели его в той рощице, бредущего от шоссе в драном пиджачке и с каким-то дачным барахлом, пьяненького, бормочущего, совсем не страшного, а жалкого и сгорбленного жизнью.

Было даже как-то жаль лишаться такой постоянно действующей близкой опасности.

Были у нас друзья на других дачных улицах, мы ходили к ним в гости, полазать по их тайным ухоронкам, покататься вместе на ржавых великах, поиграть в бадминтон и футбол и, подражая взрослым, в лото.

О, это лото! Тогда телевизор и в городской квартире имел легкий, но различимый оттенок некой барской роскоши, а держать такое чудо на даче и вовсе было верхом расточительства, во всяком случае у нас и большинства наших знакомых, поэтому дачные вечера проводились за игрой в лото или в дурачки. Горела на веранде керосиновая лампа, а потом шестидесятисвечовая электрическая лампочка на крученом желтом проводе, все сидели за широким дубовым столом, двигали по карточкам монетки и пуговки, а кто-нибудь: отец, мать, дед или бабка Аня, — позыркивая то в очки, то поверх них, выкрикивал: «…Барабанные палочки! …Бабка! …А лет ей… девятнадцать!.. Как хрюшки спят!..» Семейная игра по копеечке за кон.

Нам со временем тоже стали выдавать по картонке, и мы тоже с замиранием сердца ждали своих номеров и ликовали без удержу, когда удавалось кончить первыми. Да, так и говорили — «кончить» в те неиспорченные времена.

Темный сад издавал ночные звуки, очертания предметов менялись на ночные, фонарей на улицах не было, и ночи были по-южному беспросветные. В ночах пели скворцы, соловьи и дрозды, уж не помню в какой последовательности у них шли певческие сезоны, но помню, что они выступали не одновременно, а по очереди, как бы участвуя в конкурсах равных. Ночами ближе подтягивалась далекая при свете дня железная дорога, ночь оглашали гудки поездов, сбивавшие со строя и с голоса ночных певунов. Они замолкали, обиженные вмешательством гудка в их серенады, но вскорости потихоньку настраивались, почирикивая, выводя пробные рулады, а распевшись как следует, продолжали свои романтические концерты.

Спать ложились рано, хотя вечера тогда казались долгими-предолгими. Какое-то время копошились на своих кроватях и сундуках, под вечно подпревающими за зиму одеялами, потом угнездивались, угревались и замолкали. Если был ветер, груша и вишня постукивали веткой в стекло или тихонько возили по нему кисточками листьев, можно было видеть серебряные от лунного света перистые облака и негородские, яркие и одинокие звезды. Вставали рано, в щели фанерных щитов на окнах пробивалось солнце, доползало постепенно до глаз и всех будило по очереди. И дачный день закручивался снова. Одинаковый и непохожий на другие дни.

Постепенно закончились мои наезды на дачу. Умерли родители друг за другом, в разных концах лета, дед, состарившись, все трудней выдерживал несколько автобусных пересадок, да и как-то ненужно стало все. Обширная раньше семья довольно быстро сокращалась и растрескивалась, как бы усыхала, у тетки с мужем образовалась собственная дача под Гатчиной, да и их годы стали постепенно не те, чтоб таскаться в Воронеж ради дачных посиделок, я стал старше, моя сестра стала старше, все стало не нужно.

После смерти деда бабка Аня одна упрямо что-то там ковыряла, бестолково вырубала и спиливала и прореживала, не менее бестолково сажала и растила, боролась, наверное, так с подступающим одиночеством, не знаю.

Теперь тем участком крапивы, одичавшей малины и одуванчиков с несколькими уцелевшими деревьями и развалюхой на нем владеет моя старшая сестра. Я не интересовался ее планами в отношении дачи. Зачем? Детских радостей все равно не воротишь, прибылей с тех шести соток не ожидается, да и не было, правду сказать, сроду, вряд ли я там даже когда-нибудь окажусь. Пускай.