Там, где нас есть - [110]

Где я? Повести нерезкими еще глазами слева-направо и справа-налево по комнате, увидеть старенькую кружевную занавеску, бьющуюся о темное некрашеное дерево оконной рамы, портрет смутно незнакомого мужика в деревянной простой раме, шляпа на гвозде, пошарпанный, но внушительный комод, заваленный сверху книгами в стопках, закопченный камин из серого камня, приоткрытая дверь и, наконец, собственные ноги, покрытые лоскутным, или как это называется, ах да, пэчворк одеялом. И грядушка кровати с медными шишками.

Мгновенный приступ радости. Сбылось! Я там, где мне всегда хотелось быть! К запаху хвои примешивается легкая нотка запаха Большой Воды. Да это ж озеро! Ого! Все как я хотел. Есть и собака? И тут же отдаленное хриплое взлаивание.

И мгновенный испуг. А где все? Где жена? Где Лейка? Где Арсений? Он же вообще в армии служит на другом конце земли? Или нет?

Голос жены, с веранды, что ль:

— Лея, иди уже сюда, ноги по колено мокрые, и перестань гонять пса!

— Минуту, мам, щас!

Лейка никуда не идет сразу, а даже если идет, ей надо обозначить неодновременность требования и исполнения. Ага.

На тумбочке звонит черный здоровенный телефон, я осторожно говорю в него «але» с вопросительной интонацией и слышу в ответ:

— Привет, пап.

Все здесь. Совсем не страшно, раз все здесь, можно жить.

Какой-то странный свист. Что это свистит? Сработала у кого-то сигнализация в машине на соседней улице. Откуда тут соседняя улица, мы ж тут одни. Откуда тут чужая машина?

Телефон, однако, не дает додумать, взрывается жестким «Rainbow». Обычный «Сони-Эрикссон». Але?

— Привет, пап.

В окне жесткие листья бенгальского фикуса, желтый отсвет фонаря. Отдаленно взлаивает не моя крупная собака. Тьфу блин, приснилось.

Пол-одиннадцатого ночи, жена заерзала, Лейка у себя скрипнула кроватью. До подъема пять часов.

— Привет, сын. Как дела?

Можно жить. Совсем не страшно.

Продолжение еще следует

Небо — сине-розовое неровно отрезанное по нижнему краю черно-синей кромкой гор, в свою очередь нижним краем плавающей в киселе низких облаков.

Рассвет на верхних ночевках холоден и ветрен. Я нервно роюсь в многочисленных карманах, пытаясь спросонья определить, что именно я забыл и чем это чревато. Чтоб я совсем ничего не забыл, еще ни разу не случалось, и я не надеюсь, что случится сегодня.

Мысль об обреченности и одновременное такое чувство бесшабашности: да мало ли без чего человек может обойтись.

С этим чувством и этой мыслью я просыпаюсь, и до меня медленно доходит, что я не в горах, мне не двадцать лет, я ничего не мог забыть на восхождение, поскольку ни на какую гору я не иду.

Я у себя дома, в Ашдоде, в Израиле, в своей маленькой полутемной спальне, мне слегка за сорок, я обременен проблемами другого рода.

Сегодня выходной, и мне не надо идти на работу. Я сегодня буду не спеша завтракать, степенно погружусь с женой и детьми в нашу машину. Я сегодня буду гулять по теплым холмам вблизи Бейт-Шемеша, вполне себе диким и напоминающим кавказское низкогорье.

Мне уже давно не надо беспокоиться о забытом в путь, ибо, что б я ни забыл, в грустных горах Израиля не бывает лавин, камнепадов, обвалов ледовых карнизов, внезапной перемены погоды, и везде близко дороги и люди.

Так что гулять там легко и приятно, нюхая ароматы цветущих трав, любуясь полетом птиц и насекомых, зная, что неподалеку машина, которая вернет меня домой, хоть мокрого, хоть грязного, хоть с подвернутой ногой и расцарапанными руками, к моему небольшому дому посреди зеленого двора. У нас тут другие заботы, отличные от когдатошних сборов на восхождение в ледяной темноте, не имеющие ничего общего с лихорадочным ощупыванием карманов — не забыл ли чего, от чего может зависеть жизнь. Легче? Труднее? Просто другие заботы и страхи. Но они не мешают иногда просыпаться в таком состоянии озабоченности и наплевательской бесшабашности, как сегодня. Никуда не делась, не ушла с переменой климата и утеканием лет та рассветная дрожь и веселость.

И потому в колыхании горячего воздуха над тропой, в густом запахе цветущего окончания зимы будут мне чудиться вид рассветного неба и острые края высоких гор, режущих его на две неравные половины.

Обычное дело

Обычное дело для человека — взять и помереть. Взять и помереть в свой срок посреди этой жары и пыли и суеты конца израильской летней недели. Делаю покупки в супермаркете, никуда не спешу. Друг позвонил и сказал, что отец умер, не могу ли я приехать и помочь. Конечно, я могу, напротив, был бы обижен, если б он ко мне не обратился. Надо ехать в Реховот к полудню.

Переодеваюсь дома в длинные штаны, вешаю на башку кипу и еду в Реховот на кладбище. Там тихо и сонно, жара жуткая, еще несколько семей ждут своей очереди на отпевание и захоронение. Никто не вопит, не ревет белугой, не бьется в судорогах, никакой музыки, все предельно функционально и размеренно, как в присутствии.

Иудейский похоронный ритуал, как и все иудейские ритуалы, строг, небросок и не допускает отсебятины. Позвали друга и его сестру посмотреть на их отца и проститься, прежде чем его завернут в саван и талит. Потом тело, недавно бывшее Эрнестом Певзнером, здоровенным дядькой семидесяти лет, запакованное в белую материю, вывозят в специальную комнату, где друг прочтет Кадиш и рав скажет положенные слова. Другу после положенных слов надрежут и порвут ворот рубашки в знак траура, и мы двинемся в сторону приготовленной могилы.