Там, где горит свет - [3]

Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа.

— А, так ты имела в виду не Лизетту!

Заинтересованных прибавилось.

— Если ты о Катрин, то это было еще до тебя, милая. Мы давно расстались!

Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника.

— Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный, крошка? Разве можно считать это изменой?

Кто-то хихикнул, ожидая очередного "подарка" от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть самолично. На узкий подоконник тяжело легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на выпирающие из тесного лифа округлости, размерами не уступавшие продаваемым неподалеку дыням, те обращались взглядами к пылающему праведным гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому.

— Крошка моя! — радостно выдохнул Шут.

— Кобель! — сердито взвизгнула "крошка". — Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже?

— Эта — тем более! — храбро заявил парень.

— Почему? — заинтересовалась Манон.

— Мне не понравилось! — сообщил Шут во всеуслышание.

Валет втиснулся в уже немаленькую толпу случайных свидетелей семейной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки.

— Милая, ну впусти меня, — умолял белобрысый.

— И не подумаю! Видеть тебя не хочу!

— А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь.

— Убирайся!

— Но где же мне жить, кисонька?

— Где угодно, только не у меня! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь еще тебя и кормят!

— Они кормят, рыбонька… Но жить-то мне где?

После такого Манон расщедрилась на еще один цветочный горшок.

— Значит, все кончено? — с тоской спросил Шут.

Зевак занимал тот же вопрос, но толстушка не снизошла до ответа.

— Ты разбиваешь мне сердце, Манон! — трагично возрыдал отвергнутый гуляка. — Может, ты дашь мне хоть что-нибудь на память о нашей любви? Хотя бы… Хотя бы одну из своих юбок. Я сооружу себе шатер, чтобы не спать под открытым небом…

Дальше Валет не слушал. Выбрался из толпы, негромко насвистывая, прошел вдоль рыночных рядов и свернул в пустой переулок.

Шут был плохим вором, правду сказать, он вообще вором не был и к колоде прибился то ли по недоразумению, то ли потому, что среди слободских так принято, но он был очень хорошим шутом, его представления неизменно собирали зрителей. А Валет не стал бы валетом к своим годам, если бы не ловкие пальцы и умение оставаться незаметным, даже будучи на виду. Каждый был талантлив по-своему, и когда доводилось работать в паре, добычу всегда делили поровну.

— Тьен, погоди! — белобрысый нагнал приятеля уже у реки. — Ну, как сегодня?

— Нормально.

Улов Валет скинул сидевшему на перекрестке Речной и Почтовой нищему. Таскать все с собой было небезопасно: жандармы в слободе прикормленные, но случалось, стопорили кого-нибудь из колоды — надо же было показать, что не зря форму носят. В кармане осталось лишь несколько монет, купить чего-нибудь перекусить, да портсигар.

— Ух ты! — восхитился Шут, вне колоды становившийся просто Лансом. — Дай позырить.

— Руки! — прикрикнул Тьен. — Сам не насмотрелся.

Рассмотрел в мелочах с одного только взгляда, когда высокий, небедно одетый господин, которого непонятно каким ветром занесло на окраину города, вынул портсигар из кармана, но еще не насмотрелся. А вещица была занятная: серебро, затейливая чеканка, накладки из слоновьей кости в виде пышной розы.

Вор вытащил тонкую папироску, обнюхал, медленно протянув под носом, — куда там дешевому развесному табаку! — и достал из кармана спички.

— Себе оставлю, — решил он, выпуская в воздух струйку легкого дыма.

— Это ж месяц жизни! — попытался урезонить его Ланс, навскидку оценив товар.

— И так не бедствуем.

— Ты-то — да…

Валет подозрительно сощурился — глаза, словно два изумруда, блеснули под густыми черными ресницами.

— Опять проигрался? — спросил он сурово.

— Ну-у…

— И Манон? В самом деле выгнала? — Только сейчас заметил, что приятель прижимает к груди тощий узелок.

— Ну-у…

— Дурак, — со вздохом прокомментировал эти новости Валет. — И куда пойдешь?

— Ну-у…

— И не мечтай!

— Хоть пару деньков! — взмолился Шут. — Она отходчивая, ты же знаешь. Завтра-послезавтра сама назад позовет.

Тьен знал. По его мнению, с подружкой приятелю повезло, и не только в том смысле, что девица при собственном жилье и при заработке, а вообще. Хозяйка, каких поискать, добрая, не болтливая. Умная… если не считать, что с дурнем этим связалась. Так он ей раньше не такие, как сегодня, серенады пел. Лет с пятнадцати за ней бегал, цветочки носил, камушки в окно кидал… Точно, сама позовет. Хоть Шут за свои гульки и не заслуживает.

— Ладно, — сжалился вор. — Идем.

В Торговую слободу Валет, который тогда еще не был валетом, попал лет десять назад. Его привела какая-то старуха — то ли бабка, то ли тетка, то ли совсем чужая женщина, где-то подобравшая хорошенького темноволосого мальчика с нереально-зелеными, добрыми и ясными глазенками. Привела, усадила на Людном перекрестке… И на том перекрестке он просидел без малого три года. Днем менял без счета монетки на пирожки или сладости с лотков, вечером приходила горбатая Нэн, сгребала в карманы собранную им милостыню и тащила в ночлежку у реки, чтобы поутру опять привести на знакомое место. Прохожие охотно подавали скромному миловидному ребенку, но когда с румяных щечек спала детская припухлость, а в зеленых глазах появились лукавые искорки, стали обходить стороной, опасливо придерживая мошну. Зато подросшим мальчишкой заинтересовались другие — не слободские, тут таких не жаловали — те, что искали по городу смазливых детишек и сдавали в угоду похотливым толстосумам. В тот вечер, когда Тьен повстречался с ними в пустой подворотне, он и лишился недавно сменившегося переднего зуба. И познакомился с Шутом, который тогда уже был шутом.