Там, где билось мое сердце - [77]

Я представил себе эту картину, и меня разобрал смех. Переведя дух, стал читать дальше.

«Итак, вас ждет прекрасная нагая дева, шедевры настоящей французской кухни и реки вина…»

Я так и не понял, что им двигало: душевная доброта и желание меня облагодетельствовать или свой тайный интерес.

На следующий день, проведя беседу с одним несчастным, запутавшимся в своих матримониальных делах (знал бы он, какая путаница в мозгах у меня самого), я вывел Макса на прогулку в Литтл-Уормвуд-Скрабс. Это в Челси, там гулять гораздо приятнее, чем в парке с видом на одноименную тюрьму, и оттуда рукой подать до моей приемной — очень удобно.

Перейра наверняка догадался, что, рассказывая про Луизу, я кое-что утаил, думал я, пока мы с Максом огибали парковую лужайку.

После случившегося под Неаполем я старался вести себя так, будто ничего особенного не произошло; я запер воспоминания где-то в глубине памяти, усыпил их. О Луизе я снова вспомнил году в сорок восьмом, то есть через четыре года после ее отъезда домой, в Геную. Работал я тогда в Лондоне, врачом-стажером. Время было трудное, врачей не хватало, и начальство нас не жалело. Мы превратились в терапевтов «широкого профиля», нас бросали на все: констатировать кончину, принимать роды, лечить от бесплодия.

Мне вся эта медицинская рутина была неинтересна. Но куда денешься? Львиную долю рабочего времени я, натянув резиновую перчатку, проводил в венерологической клинике, стыдливо именуемой Пятой амбулаторией. Студенты лихо зубоскалили по поводу этой Пятой, но работать там было совсем не весело.

Несколько месяцев я имел дело с интимными органами и поневоле задумался о том, насколько непредсказуемо половое влечение. Многие пациентки были уже постаревшими, располневшими и, мягко говоря, неопрятными, что бесило и медсестер, и меня самого. Приходили и молодые, часть из них — будущие мамаши. Но по-настоящему привлекательных встречалось очень мало. Иногда попадались ладные, с хорошими формами, однако эротичности в этих созданиях было не больше, чем в прекрасной, но холодной статуе.

О природе сексуального желания я раздумывал машинально, исключительно из профессионального занудства. Беспристрастно созерцая все эти тела, я не мог не вспомнить тело Луизы. Как можно охарактеризовать то, что я испытывал в гостинице городка Поццуоли, в Луизиной комнате или в своей каморке на верхнем этаже с видом на море? В книжках любовь часто описывают как состояние просветленности. Это про тех, кому достаточно парить в облаках, поглядывая свысока на низменные содрогания тел. Святое пламя в душе облагораживает своим светом грубую физиологию.

То, что происходило со мной, нисколько не походило на парение в облаках. Луиза была для меня словно неожиданно обретенный шедевр. Как неизвестная картина Яна Вермеера, вдруг свалившаяся в руки искусствоведу-голландцу. Дали бы мне увеличительное стекло, я бы тоже ненасытно разглядывал игру света, тени и матовые отблески на коже Луизы.

Я понимал, что нельзя так нетерпимо относиться к своим пациенткам, это ненормально. Раздевшаяся женщина должна вызывать у врача сострадание или хотя бы уважение. Но я мучительно изнывал от любви к Луизе и утратил способность адекватно воспринимать наготу своих пациенток.

Луизу я обожал до самозабвения. Как я мог смириться с тем, что она будет теперь всегда где-то далеко и не со мной? Это казалось противоестественным. Я тосковал о потерянной близости, при которой тебя всецело понимают и принимают. И нет больше ужаса одиночества. Наша встреча стала для меня спасением от бесконечных переживаний, от клокочущих кошмаров, сотрясавших наш век и нас вместе с ним. Иногда боль утраты становилась такой острой, что я боялся, что присоединюсь к компании Реджи и Диего.

Годами меня преследовала тоска о быстрых, почти летящих шажках, о переливчатом голосе, о бездонных черных глазах. Без всего этого я чувствовал себя ущербным, я был никем и ничем. Лучше бы мне вообще не родиться, чем жить на белом свете без Луизы.

Вероятно, как раз в этот период, когда я завершал свою учебу, стали потихоньку воскресать в памяти детали нашей с Луизой истории. При травмах всегда так бывает, сначала шок, ничего не помнится. Потом человек вспоминает, как обрадовался, что не попал под велосипед, вовремя отскочил. А на него, оказывается, уже летел грузовик…

Я вспоминал, какой смущенной была Луиза в тот первый вечер в офицерском клубе. Но не исключено, что за смущением скрывалась борьба с собой. Луизе было совестно перед сестрой. Я вспоминал, какими обрывочными казались мне иногда рассказы о ее взрослой жизни, какие странные в них зияли пробелы. И, конечно, вспоминал, как упорно Лили Гринслейд не хотела отпускать Луизу со мной в Неаполь и даже не скрывала своей досады. Только теперь я понял, что ее волновала не угроза девичьему целомудрию, а нечто совсем иное. Если бы я опять мысленно прошелся по всем событиям, по всем деталям, обнаружилось бы еще много улик, явных и почти неуловимых.

Годы шли, складывались в десятилетия, я понимал, что Луиза, наверное, выглядит иначе и стала совсем другим человеком. Я даже на это надеялся: постепенно боль утихнет, потому что женщины, которую я люблю, больше не существует. Но подобные мысли пугали меня, словно сама смерть. Лучше уж боль от разлуки, от того, что Луиза светит другим, тем, кто этого не ценит.