Таллин. Любовь и смерть в старом городе - [19]

* * *

Фольклор — даже если это и фольклор гидовский — стихия с широкой душой: если он кого и делает своими героями, то либо сильных мира сего, известных всякому школьнику, либо же — безвестных персонажей, действующих, как правило, анонимно.

Для того чтобы оказаться увековеченным легендой, «рядовому обывателю» — не знаменитому монарху и не полководцу или же, напротив, не обреченному на безымянность простолюдину — надо совершить нечто из ряда вон выходящее.

Ревельский ратман, а впоследствии и бургомистр Госсшлак Шотельмунд был, конечно, не совсем уж простым бюргером. Но имя себе в городском фольклоре он обеспечил не богатством и общественным положением, а любовью к супруге.

Поздно вступив в брак — да не по расчету, а по любви, Шотельмунд недолго был счастлив. Его возлюбленная жена, прекрасная Кунигунда, начала вдруг на глазах таять, словно зажженная свеча — даром, что была она моложе своего мужа.

Тщетно ратман жертвовал доминиканскому монастырю воск и ладан, тщетно раздавал милостыню нищим, толпящимся у монастырских ворот перед каждым воскресным богослужением. Неведомая болезнь мучительно точила Кунигунду изнутри.

До основания старейшей в городе аптеки — ратушной — оставалось добрых четыре десятилетия. Ученые монахи, знавшие толк в лечебных травах и снадобьях, только разводили руками — помочь Кунигунде и ее супругу они ничем не могли.

Наконец, поняв, что дни жизни супруги сочтены, ратман Шотельмунд начал беспокоиться о месте упокоения для своей возлюбленной. По обычаю тех лет знатных горожан хоронили под полом церквей — такое погребение считалось самым почетным.

Сраженный предчувствием неотвратимого, Шотельмунд явился к настоятелю Доминиканского монастыря с просьбой: позволить захоронить супругу после ее кончины у самого алтаря. А лик любимой — запечатлеть на каменной надгробной плите.

Визит ратмана сильно озадачил монастырского приора. Нет, в том, что жена столь щедрого жертвователя, как господин Шотельмунд, достойна погребения в самом подобающем месте, сомнений не было. Что же касается второй части просьбы…

Всю ночь настоятель не спал. Заглядывал в книги. Молился. Но изменить монастырскому уставу не посмел. Ратману он ответил отказом: никаких иных женских изображений, кроме девы Марии и святой, которой посвящена церковь, в храме быть не должно.

И тогда Шотельмунд решился на невиданную дерзость. «Если Всевышнему неугодно видеть среди молящихся ту, которая была среди них при жизни, быть может, он допустит под своды церковного здания хотя бы, ее тень?!» — бросил ратман в лицо настоятелю.

Тот лишь пожал плечами: про тень он как-то не подумал. Муж же тем временем послал за самым искусным в городе камнерезом. Когда тот явился, он попросил Кунигунду встать у оконного проема и, выхватив из очага уголь, очертил ее силуэт на полу.

Резчик по камню понял деликатную задачу: он лишь углубил угадываемые очертания женской фигуры почти невидимыми линиями — так, чтобы она и впрямь казалась не более чем тенью — мимолетной, ускользающей, невесомой.

В день, когда тело усопшей Кунигунды опускали под пол монастырской церкви, настоятель увидел заказанную Шотельмундом надгробную плиту — и не стал ничего говорить безутешному супругу. Ведь на то, кто захоронен под ней, указывала, как и позволял монастырский устав, эпитафия, высеченная по периметру плиты. Рисунок же ни в коей мере не нарушал никаких запретов.

Надгробная плита Кунигунды Шотельмунд стала памятником супружеской любви. Настолько сильной, что ради ее увековечивания супруг дерзнул пойти на конфликт с церковью.

* * *

Ратман Шотельмунд, вероятно, сильно удивился бы, узнав, что надгробная плита его супруги располагается не внутри монастырского храма, как и положено, а совсем даже напротив — снаружи.

Он, переживший свою Кунигунду на добрых девятнадцать лет, вряд ли мог себе представить, что через столетие с небольшим непререкаемый авторитет католической церкви пошатнется — вспыхнет церковная реформация.

Иконоборцы-лютеране вначале основательно разгромили доминиканский монастырь Святой Екатерины, потом его постройки загадочным образом сгорели: горожане небезосновательно подозревали в мести изгнанных из Ревеля монахов.

Огромный архитектурный ансамбль стал приходить в запустение: магистрат позволил использовать обширные руины в качестве каменоломни. Когда все мало-мальски годное для строительства было растащено, на монастырском подворье стала селиться беднота.

Интерес к руинам проснулся лишь в пору увлечения «романтикой рыцарских времен» — в середине XIX века. Правда, уцелевшие здания монастыря стали активно перестраивать для сиюминутных нужд, но обнаруженные в ходе работ примечательные детали сберегли.

Уже в 1857 году первую из надгробных плит, устилавших пол монастырской церкви, извлекли из-под строительного мусора и перевезли в летнее поместье ревельского коменданта Вольдемара Зальца: тот был падок до средневековых «антиквитетов».

Прошло еще семнадцать лет — и бургомистр Андрес Кох решил перестроить остатки храма в амбар. Два десятка найденных строителями средневековых надгробий он попросту отложил в сторону — до лучших времен, надо понимать.