Талантливый господин Варг - [76]

– Здесь немного шумно, – проговорил Оке, – но, по крайней мере, мы сможем поговорить без помех.

Они уселись за столик с дешевой пластиковой столешницей.

– Я все могу объяснить, – сказал Оке.

Ульф поднял бровь. Насколько же все становилось легче, когда преступник сознавался сам.

– Прошу вас, – отозвался он. – Но должен вас предупредить, что Блумквист будет записывать все, что вы скажете. Вы, знаете ли, не обязаны ничего говорить.

– Нет, я хочу, – ответил Оке.

– Хорошо, – сказал Ульф. – Но, честно говоря, не очень понимаю, как можно объяснить шантаж.

Оке удивленно уставился на него.

– Шантаж?

– Да, – сказал Ульф. – Вымогательство. Выжимание денег с помощью угроз.

Удивление Оке, казалось, возросло.

– Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.

Ульф фыркнул.

– Вам может не нравиться термин, но грязь есть грязь, как вы ее ни называйте.

– Грязь?

– Шантаж, – сказал Блумквист. – Убийство души.

Оке непонимающе взглянул на него.

– Убийство?

– Души, – подсказал Блумквист.

Оке потряс головой.

– Нильс мне помогал. Ничего он меня не шантажировал – да и кого-либо другого, если уж на то пошло.

Ульф рассмеялся.

– Не он шантажист, а вы, Хольмберг.

– Я? – Оке явно был поражен до глубины души. – Я? Шантажист?

Ульфу стало ясно, что Оке и вправду верит в собственную невиновность. Какую-то секунду он раздумывал, в чем тут, собственно, дело. Оке явно хотел объясниться, но имел в виду не шантаж, а нечто другое. Еще одно доказательство тому, что люди могут признаться в чем угодно, если думают, будто тебе известно нечто, о чем на самом деле ты и понятия не имеешь.

– Вам бы лучше все объяснить, – сказал Ульф. Это должно подействовать, подумал он.

– Деньги я всего лишь одолжил, – быстро заговорил Оке. – Клянусь вам. Я правда собирался их вернуть. Мне сказали, схема абсолютно надежная, и мы получим семнадцать процентов прибыли, с гарантией, через шесть месяцев после первой инвестиции.

Ульф сохранял бесстрастное выражение.

– Но этого не произошло?

– Нет, ничего мы не получили. А потом я обнаружил, что это – как это называется? – схема Понци. Они собирают деньги с кого могут, а потом из этих средств выплачивают дивиденды более ранним вкладчикам. Классический Понци.

Блумквист в недоумении потряс головой.

– Но как вы могли на это попасться? Вы же журналист?

– Я был в отчаянном положении, – ответил Оке. – Влип в крупные неприятности. – Тут он огляделся и понизил голос. Шум от пресса все еще заглушал звуки их разговора, да и народу в столовой было немного: еще пара человек сидели в дальнем конце зала. – Я был в долгах. И кредиторам надо было платить. Один из них угрожал подать на меня в суд.

Ульф застонал. Сам он панически боялся долгов и не мог представить себе кошмара хуже, чем висящий на тебе долг, который ты не в состоянии выплатить. Он очень сочувствовал Греции, когда лето красное закончилось и немцы призвали греков к порядку. Греки, конечно, сами виноваты, и все же…

– Я одолжил деньги из Журналистского благотворительного фонда, – продолжал тем временем Оке. – Я был его попечителем.

Ульф опять застонал. Нет ничего хуже, подумал он, чем украсть деньги, собранные на благотворительность.

Оке опустил взгляд, уставившись себе на руки.

– Я сожалею, – сказал он. – Сожалею об этом больше, чем я в силах вам об этом рассказать.

Блумквист смотрел на него с негодованием.

– Благотворительный фонд, – проворчал он.

– Знаю, – сказал Оке. – Знаю. Ну и в общем, я должен был их вернуть, и здесь-то и появляется Нильс. Мы когда-то встречались с его нынешней девушкой. Мы с ней всегда оставались лучшими друзьями – практически как брат и сестра.

Ульф поднял на него глаза.

– Эбба?

– Да. Мне не хотелось, чтобы она узнала об этой ситуации, и когда я спросил Нильса, не сможет ли он помочь мне с деньгами, я еще попросил его держать эти платежи от нее в секрете. И он согласился.

Ульф, наконец, начал понимать, в чем тут дело.

– Так, значит, никакого шантажа не было?

– Господи, нет, – сказал Оке. – Вообще-то он, скорее, просто дал мне эти деньги, даже не в долг, – он немного помолчал. – Такой уж он человек, знаете. Этот его имидж…

– Не соответствует действительности, – закончил за него Ульф.

– Да, – подтвердил Оке. – Именно так. Но если вернуться к моему рассказу, то я вернул каждую копейку из того, что я одолжил. Я чувствовал себя просто ужасно. Я – честный человек, господин Варг, и это был единственный раз, как я совершил нечто подобное. Клянусь вам – всего один раз. И я никогда, никогда больше так не поступлю, – тут он опять замолк, а потом добавил: – Не то чтобы я ожидал, будто вы мне поверите.

Ульф вздохнул. Одно преступление можно было исключить, но оказалось, что было совершено другое. Если следовать букве закона, сейчас ему надо было вынести Оке официальное предупреждение, а потом доложить о произошедшем в отдел коммерческих преступлений. Если следовать букве закона… Но разве законы всегда писались с оглядкой на реальную жизнь? Разве закон брал в расчет одно их главнейших человеческих достоинств – милосердие? Или признавал возможность прощения? Ульф посмотрел на Оке, у которого был совершенно несчастный вид. Какой смысл был наказывать его за проступок, который он собственноручно исправил, вернув одолженные деньги?