Талант марионетки - [14]

– Нет, тетя, не хочу. И не повторю. Уже поздно, может быть, мы наконец ляжем спать?

Жюли раздраженно дернула за шнурок, чтобы погасить торшер. В тишине, забравшись под одеяло и закрыв глаза, она еще долго слушала, как Женевьев ворочается и кряхтит в своей кровати. Наконец она угомонилась, и по комнате разнесся мерный храп. Жюли тихо встала и, стараясь не шуметь, босиком прошлепала на кухню. Не включая света, она приоткрыла окно, и в душную теткину квартиру ворвалась сентябрьская прохлада. Был уже второй час ночи, даже шумная Лафайет под окнами в это время замолкла, и девушка, опершись о подоконник, еще долго всматривалась в ночную темноту, пока совсем не продрогла, а глаза не стали закрываться сами собой.

* * *

Смех проститутки продолжал звенеть в ушах. Какой бы крохотной ни была ее роль, но уже покинув комнату для репетиций, Жюли не могла отделаться от смутного ощущения, что какая-то часть ее осталась там, в послевоенном Берлине. Она видела обшарпанные стены кабака, мужчин, бросавших на нее пренебрежительные и сальные взгляды, какими только и следует смотреть на падшую женщину, чувствовала под ногами уличную грязь и слышала вопли нетрезвых бунтарей в газетном квартале. Ее тело еще хранило память о развязных жестах и походке, а на языке вертелись обрывки текста «Барабанов в ночи».

Молодой режиссер Буше, совсем непохожий на серьезного и грозного мсье Дежардена (разве что с таким же блеском одержимости в глазах), каждый раз едва ли не сам играл на сцене вместе с каждым актером. После репетиции Жюли никак не могла смириться с мыслью, что резкие слова, которые она только что роняла на сцене, принадлежат не ей, а вложены в ее уста – и в уста героини – автором пьесы, каким-то совсем молодым, никому не известным немцем.

Он как труп – уже ничего не понимает. Он пережил сам себя.[4]

Главного героя, который возвращается из плена с обожженным, изуродованным лицом, исполнял сам Этьен Летурнье. Для Жюли оставалось загадкой, почему ведущий актер взялся участвовать в таком камерном и довольно странном спектакле, который игрался на малой сцене и едва ли приносил театру большой доход и популярность. Она уже знала, что все в театре считали постановку слишком тяжелой и удивлялись, что ее вообще включили в репертуар. Но куда больше Жюли будоражило предвкушение предстоящих репетиций вместе с Этьеном. Сегодня прогнали едва ли половину сцен, но пока без главного героя, тот был занят в более важном спектакле.

Роль Жюли была незначительна, но она гордилась хотя бы и такой – первой настоящей ролью в этом театре, – и ощущала себя мелким винтиком огромной машины. Странным образом это перекликалось с чувствами ее героини, битой жизнью и войной проституткой Августой. Впрочем, все они были только винтиками – и две проститутки, и официант из бара, и освобожденный пленный, и не дождавшаяся его возлюбленная… Все они были ничтожны, все опасно балансировали на краю пропасти, которая каждый миг грозила их поглотить. Всюду царила разруха, и даже воздух пропах опасностью и дымом. Жюли поймала себя на том, что снова и снова повторяет фразу из последнего акта, которая заворожила ее своим непривычным, резким ритмом.

Метро сегодня не пойдет, и трамвай не пойдет, и никакой транспорт не пойдет с утра до вечера. Сегодня везде тишина, на всех путях сегодня стоят поезда, и мы можем вволю погулять, до самого вечера, моя дорогая.

Она говорила, не понижая тона, но узкое темное пространство за сценой, где пролегал ее путь, превращал голос в едва слышный шепот из-за тяжелой глухой ткани задника. По ту сторону шла репетиция, однако сюда чудом не долетало почти ни звука, и даже ее шаги не были слышны.

В гримерной, залитой мягким желтым светом, было куда привычнее. Там почти никого не оказалось, лишь Николь пришивала тесьму к корсажу, притулившись в своем излюбленном углу и подобрав под себя ноги. Жюли наспех переоделась, но решила привести себя в порядок позже. Ей не терпелось хотя бы одним глазком взглянуть на репетицию нашумевшего спектакля «Цезарь и Клеопатра", пока он не закрылся.

Шла последняя сцена. Подмостки буквально ломились от многочисленных статистов, изображающих римскую толпу: городских бедняков и купцов, женщин в ярких одеяниях, стражников, окруживших гордого Цезаря. Но среди этой пестроты взгляд, как магнитом, притягивала тонкая фигура женщины в черном платье; единственным украшением ей служил большой золотой медальон на груди.

– А о Клеопатре не вспомнят при расставании?[5] – произнесла Мадлен. Фраза зависла в воздухе и задрожала натянутой нитью. Александрийская толпа внимала своей царице – такой юной, гордой, но пугающе порывистой в своем негодовании.

Руфий полушутливо разъяснил Цезарю, почему убил верную служанку египетской царицы. Чтобы взглянуть на Клеопатру, император обернулся к залу чеканным, испещренным морщинами профилем – в его глазах была и непреклонность, и нежность, и искра смеха, который он едва сдерживал.

– Он пролил кровь слуги моей Фтататиты. Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным. – Слова Клеопатры исполнились горечи, но манера держаться с подлинным достоинством не оставляла ее.