Такой случай - [169]

О том, как протекал поиск, я в общих чертах тоже знал. Наши в течение недели вели наблюдение за вражеским блиндажом, находившимся на пологом берегу Днепра — в тех местах узкой речки, — а ночью напали на укрытие и утащили двух немцев. Один из них попытался вырваться, поднял крик, и разведчики вынуждены были прикончить его. Второго благополучно доставили на наш НП. Пленный оказался старшим унтер-офицером из штаба 39-го армейского корпуса. Его показания в то время представляли большую ценность для наших частей, дравшихся в условиях полуокружения.

Все это Василий Сергеевич и повторил мне теперь, тридцать два года спустя, и, как я уже заметил, к сожалению, почти ничего нового к тому, что я знал, не добавил.

Вероятно почувствовав мое разочарование, он сказал:

— А для чего, собственно говоря, ворошить прошлое? Все равно теперь ничего не изменишь…

У меня на этот счет было другое мнение. Я напомнил несколько огорченному гостю то, о чем писал ему в первом письме: за захват «языка» в сложной обстановке награждали обычно орденами, а наших разведчиков наградили только медалями. Почему? Командование дивизии — я это отлично помнил — представило всех пятерых к ордену Отечественной войны II степени. Может быть, следовало возбудить новое ходатайство? Я прибавил (это Василию Сергеевичу было неизвестно), что наш бывший начштадив Павленков, ныне гвардии полковник в отставке, пишет мемуары, и его, естественно, интересуют все детали боевых действий частей и подразделений Уральской дивизии.

Василий Сергеевич слегка оживился:

— Какой же это Павленков? Что-то не могу увязать в уме фамилию с личностью. Начальника-то разведки дивизии как сейчас вижу…

— А Павленков был непосредственный начальник вашего начальника. Он и в разведроте у вас частенько бывал и в тот поиск вашу группу провожал. Подполковник. Строгий.

— Чернобровый?

— С широкими бровями, узколицый.

— Сыч?

— Что значит — сыч?

— Если с узким лицом да с темными бровями, то он… Подполковник. Он у нас появлялся больше по ночам, любил сам расспрашивать разведчиков. Глаза не мигают, брови нависли на них, и лицо клином. Чисто птица эта. Да и ночью вроде все видит. За это и прозвали Сычом. Сильный командир… Дак он что, жив?

Все-таки, наверно, ни одна самая обстоятельная переписка не может дать того, что живой разговор. Василий Сергеевич явно «размораживался» и рассказал такой любопытный случай. Однажды к его напарнику, москвичу Вите, подошел подполковник и попросил списать слова песни «Синий платочек».

Василий Сергеевич часто заморгал голубыми глазками, и в этот момент я вспомнил его.

— Это ты тогда играл на немецком аккордеоне?

— Ну! — весело сказал он.

— А тот пел, Витя, что ли.

— Когда?

— Когда выступала наша самодеятельность. В Воронцовке. В середине мая приблизительно.

— Я играл на аккордеоне. И сейчас играю, на баяне правда. Недавно погоду разучил… ну, эту мелодию, когда по телевизору погоду передают… А в то время — на аккордеоне, правильно. Был у нас в разведроте трофейный аккордеон.

Он присматривался ко мне доверительно и тепло и силился, я чувствовал, вспомнить меня, но из этого ничего не получалось. А передо мной стоял светлоголовый, до красноты загорелый боец с часто моргающими голубыми глазами, и в руках у него переливался перламутром трофейный немецкий аккордеон. Он неловко кланялся стриженой головой в сторону комдива и комиссара и опять усаживался на табурет и перед следующим номером поправлял на плече белый лаковый ремень.

— Из политотдела эта… машинистка, кажись, что пела тогда, помнишь? — спросил он.

Еще бы этого не помнить!

— «Живет моя отрада в высоком терему», — сказал я, и мне захотелось обнять Василия Сергеевича. — На ней была зеленая диагоналевая гимнастерка, такая же темно-зеленая юбка. На голове комсоставская пилотка. Она была синеглазая.

— Ясно, — сказал, часто моргая, Василий Сергеевич, смотрел на меня, но, чувствовалось, так и не мог признать.

— А парабеллума у вашего сержанта вначале не было, — сказал я. — Он его у пленного унтер-офицера отобрал.

— Верно, — сказал он.

— И вообще, дело у вас было потяжелее, чем написали в донесении.

На это Василий Сергеевич ничего не ответил и задумался.

П р и з н а н и е  п о в е с т в о в а т е л я. Мне шел тогда восемнадцатый год. Я служил в оперативном отделении штаба дивизии и по совместительству помогал дивизионному переводчику.

Никогда не забуду той тихой ясной поры перволетья, розовое свечение серых изб и пыльной дороги, сочную молодую зелень орешника в овраге за штабным домом! Помню, я пребывал в состоянии постоянного скрытого удивления перед окружающим и ожидания какого-то огромного счастья, которое вот-вот должно обрушиться на мою голову. И ни бомбежки, ни артобстрелы деревни, производимые немцами словно по графику, не могли вывести меня из моего наивно-восторженного состояния. Случалось, иными вечерами, выйдя из шумной, прокуренной насквозь избы, я мог любоваться, как бледными звездочками дрожат на зеленоватом фоне неба ракеты, как погромыхивает и урчит, словно живое существо, передовая.

Мне было неполных восемнадцать, и я был тайно влюблен в ту самую девушку из политотдела, и я, разумеется, мечтал о подвиге. И был почти счастлив, когда начальник штаба дивизии, подполковник, разрешил включить меня в группу обеспечения поиска. Я был уверен, что в последнюю минуту меня обязательно переведут в группу захвата: ведь я просил использовать меня в роли «подсадной утки», я довольно натурально имитировал восточнопрусский диалект!..