Такой нежный покойник - [44]

Атмосфера там была резко отличной от внешнего мира.

Открылись двери главной церкви, и туда струйкой потянулись тёмные силуэты, закутанные в платки, сгорбленные старухи, женщины и мужчины среднего возраста, многие с детьми, и, что было непривычно глазу, совсем молодые люди, практически подростки. Все они осеняли себя крёстным знамением и входили в храм как в убежище.

Лёша осмелился наконец взять Кору за руку – пальцы были ледяными и никак не прореагировали на прикосновении его ладони. Он сжал их осторожно и потянул её в сторону гостеприимно распахнутых дверей. Она равнодушно последовала за ним, но перед самым входом остановилась как вкопанная.

– Я туда не пойду, – сказала она и высвободила свою руку из Лёшиной ладони.

– Почему? Говорят, там люди оттаивают душой. Может, это тебе поможет?

– Вряд ли. У меня с Богом свои счёты. И не в Его пользу. А попов, как ты знаешь, я всегда терпеть не могла. Так что пусть уж они там без меня… душой оттаивают. – Последнюю фразу она произнесла, болезненно скривившись.

Вместо этого они зашли на маленькое прицерковное кладбище с захоронениями, датированными началом позапрошлого века. Побродили немного между холодными камнями и, окончательно закоченев, выбрались оттуда и растерянно остановились, не понимая, что делать дальше. Разойтись просто так было невозможно.

И Лёшка уговорил Кору зайти погреться в близлежащий ресторанчик, уютно светившийся своими окнами и обещавший вывеской домашнюю грузинскую кухню.

* * *

Гостеприимная хозяйка молниеносно накрыла стол аппетитно пахнущими закусками – золотистым, пряным даже на вид сациви, лобио, шоколадного цвета фасолью со звёздочками свежей, зелени и горячими, сочащимися расплавленной брынзой хачапури. Лёшка заказал водки, которую им немедленно принесли в запотевшем графинчике в сопровождении домашних же солёных огурчиков. Даже Собаке принесли какие-то обрезки и миску с водой. Она тут же всё опустошила, завалилась в углу под батареей и, положив меховую голову на толстые лапы, немедленно уснула.

Кора стянула наконец шапку, и под ней обнаружились торчащие во все стороны отросшие вихры, явно не поддающиеся никакой укладке. Она разворошила их пальцами и на этом успокоилась – похоже, ей было совершенно всё равно, как она выглядит. И Лёшка ясно увидел, как ввалились от худобы щёки, как выступили скулы, какими огромными оказались глаза в тёмных кругах на этом осунувшемся лице, и подумал, что она стала похожа на инопланетянку, притворяющуюся человеком.

Они молча, не чокаясь (как на поминках), выпили по полной стопке. И Лёшка сразу же налил по второй.

Кора заговорила после третьей. Этот её страстный монолог, произнесённый будничным голосом, прерываемый иногда скрежетанием зубов и прикусыванием до крови губ, Лёшка помнил практически дословно и теперь, не принадлежа уже этому миру и потеряв память на неглавное.

– Ты знаешь, что значит прожить четыре дня в ожидании смерти? – Вопрос был риторическим и ответа не требовал. – А что это значит для матери – жить в ожидании неминуемой смерти своих детей? А там таких было большинство. У этих людей не спрашивали, когда начинали вой ну, они никоим образом не участвовали в убийствах мирных жителей. Они просто пришли в театр в Москве. Они не знали, что это опасно для жизни. Многие из них копили деньги, чтобы сводить детей на раскрученный мюзикл. И главное, они верили, что их спасут. Несмотря ни на что! На полную безысходность ситуации. Правда, в конце они больше верили террористам, чем «спасателям»: включился «стокгольмский синд ром». Они имели возможность за это время пообщаться с боевиками-смертниками и особенно смертницами. Которые объяснили, что им терять нечего – они уже потеряли своих отцов, мужей, братьев, а многие и детей. Смыслом их жизни стала месть.

– Но они же не тем мстили, – попробовал прервать её истерический шёпот Лёшка.

– Они понимали, что мстят не тем, но они хотели «привлечь внимание» и ради этого готовы были умереть сами и унести с собой как можно больше жизней тех, кто попал им под руку. И похоже, больше были склонны к переговорам, чем к кровавой бойне. Но не тут-то было. Для нашей власти главным было показать, что ОНИ сильнее. А уж мы, заложники, были только ДЕТАЛЬЮ операции. Между прочим, операции успешной, как они считают. Получается, чем бесчеловечнее преступление, тем краше, романтичнее и героичнее его история. – Кора набрала воздуха в лёгкие и опрокинула ещё стопку водки. – Я-то с самого начала была уверена, что мы все погибнем – от рук если не тех, так этих. И была уверена, что будет штурм. И это оказалось самым страшным – чувствовать себя овцой, обречённой на заклание.

Она замолчала.

Лёшка уже давно давился слезами, заглатывая одну стопку за другой. Он слишком хорошо понимал, что всё, что бы он сейчас ни сказал, прозвучит фальшиво и беспомощно.

– Ну и как теперь жить? – подняла наконец Кора глаза, упёршись ими в самую Лёшкину душу. Как если бы он лично был виновен в том, что произошло на Дубровке. – А ты и виновен, – спокойно резюмировала Кора, прочтя его мысли. – Мы все виновны. Но гораздо проще свалить вину на других. Ты – журналист, ты сделал что-нибудь для того, чтобы этой войны не случилось? Не-е-т. И как вообще они туда попали в таком количестве, вооружённые до зубов, живые ходячие бомбы? И никто ничего не заметил? Зачем они убили уже разоружённого боевика, вытащив его из здания, прямо на улице – это видели многие. А ведь его можно было допросить! Почему, вводя свой нерв но-паралитический газ, не запаслись антидотами в достаточном количестве? Они что, не знали, сколько в зале людей? Или, планируя штурм, понимали, что большинство может погибнуть? Это преступники или идиоты? Почему так мало было «скорых»? Почему врачи не знали, чем потравили людей? Чем их откачивать? Почему??? Почему!!!