Такая вот странная жизнь - [40]

Я вообразил эту сцену, сидя у себя в кабинете, потом вдруг подумал, что был абсолютно прав, предполагая, будто настоящие писатели должны быть умелыми шпионами. И еще я подумал, что сам в этот миг являю собой отличный тому пример: ведь я живу двойной жизнью, как нормальный двойной агент, – жизнью шпиона и жизнью влюбленного писателя, вдобавок влюбленного в двух сестер одновременно, в двух очень разных женщин, разных, как две вражеские территории.

Я закрыл окно и задернул шторы – снаружи уже стемнело, а значит, стемнело и в моем кабинете. Я все больше входил в роль шпиона. И мне подумалось, что да, разумеется, так оно и есть: многие писатели, совсем как настоящие шпионы, ведут странный образ жизни, потому что они чувствуют себя очень одиноко в своих мрачных кабинетах, на своих наблюдательных башнях, воображая – при плотно задернутых шторах – бесконечные ловушки, которые уготованы им снаружи.

И тут в кабинет влетела Кармина, таща за руку Бруно. Она была явно взвинчена, чем-то озабочена.

– Почему ты задернул шторы? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – Бруно хочет, чтобы мы с ним пошли на твою лекцию, говорит, что ты будешь рассказывать про шпионов. Это правда?

Я, уже начиная выходить из себя, повернулся к ним. Я притворился, будто они оторвали меня от важнейшего эпизода в романе.

– Прости, что ты сказала?

Видно, она что-то заподозрила.

– Я сказала, что мы пойдем на лекцию. Мы с Бруно. Ты ведь будешь рад… Я никогда не хожу на твои лекции… А про шпионов с удовольствием послушаю…

Она произнесла это с наигранным ехидством, интуиция нашептывала ей, что в зале может оказаться Росита или будет поджидать меня у выхода. Не случайно же Кармина уже успела поинтересоваться, не слышно ли чего про ее сестрицу.

– Ради бога, Кармина, я работаю, – сказал я. – Какие еще шпионы?

– Бруно сказал, что лекция будет про шпионов, а мне это очень даже интересно. Ты что, собираешься рассказать о том, как я пообещала шпионить за тобой вечно, всю жизнь?

– Бруно наказан, – сказал я самым что ни на есть суровым голосом, – потому что целый день выдумывает всякие глупости. Я запретил ему выходить из дома до завтра. Он заслужил строгое наказание.

Бруно зарыдал. Как только вернулась домой Кармина, он стал вести себя по-прежнему – опять смотрел в пол. Даже заливаясь слезами, он упорно смотрел в пол.

– Пусть еще скажет спасибо, что не получил хорошую взбучку. Представь, он договорился до того, что его изнасиловали. По-твоему, это нормально? – спросил я внушительно.

Мои слова прозвучали достаточно убедительно.

– Значит, ты не собираешься рассказывать про шпионов?

– Господи, ну подумай сама, какие еще шпионы? Как ты могла в такое поверить? Он ведь уже не знает, чего еще придумать.

Тут Кармина обратила внимание на мой красный распухший нос.

– А это еще что?

– Сама видишь: я несчастный избитый писатель.

Таким я и остался: несчастным избитым писателем. Здесь, сидя в тени вековой шелковицы, которая слышала, как однажды шпионивший за облаткой дед произнес слова «великая повелительница». Здесь, в Премиа, где я уже несколько недель записываю свои воспоминания о самом важном дне в моей жизни. Не бывает более странного образа жизни, чем у писателя, пишущего книгу, особенно если все воспоминания касаются одного-единственного дня, когда он спустился по лестнице и двинулся вниз по улице Дурбан, и прочел лекцию, и ему хватило часа, чтобы вынести окончательный приговор всей своей жизни. Странную жизнь ведет тот, кто одержимо пишет об одном дне, когда он прочел лекцию, полагая, будто вот-вот все изменится в его жизни, но ничего не изменилось. И если правда, что в тот день лектор поменял, например, свой литературный стиль, не меньшая правда заключается и в том, что в целом тот день принес весьма мало нового, день, который писатель всегда считал решающим. Просто-напросто он боялся, как бы в зал на улице Верди не ворвались его жена с сыном, и потому говорил исключительно о мифической структуре героя, и Росита посреди его скучного выступления вдруг встала, подошла к нему и поцеловала – да еще как поцеловала! Но это был прощальный поцелуй, который оставил его душу в плену воспоминания о том дне, который писатель до сих пор оплакивает.

– Прощай, – сказала она. – Спой им напоследок «Такую вот странную жизнь».

И лектор, сокрушенный тем, что не послал ко всем чертям классического героя, остался один на один со своими изуродованными мифическими текстами – он уронил голову на кафедру, не закончив лекции. Потом бедный Сирано с разбитым носом вернулся к родному очагу и спросил, что сегодня на ужин. Ему дали куриные крокеты, и за едой он сказал своему сыну, едва сдерживая слезы, что снимает с него наказание.

И сегодня здесь, в Премиа, когда Кармина с Бруно возвратятся из кино, мы опять будем есть крокеты, сидя в тени вековой шелковицы. Мой сын не просто перестал пялиться в землю – теперь он даже хочет стать кинорежиссером. Мы будем ужинать, и они расскажут мне про фильм, и я буду самым восхитительным образом скучать и маяться, пока они будут делиться со мной своими идиотскими впечатлениями от того, что, как заправские шпионы, подсмотрели на экране. И я вспомню другой день, не менее памятный, чем тот, о котором втайне от них пишу вот уже несколько недель, другой день, когда тоже ничего не произошло, но который я тоже не забыл, ибо в тот день я обнаружил: есть женщины, способные сделать мужчину счастливым – главное суметь понять, как долго это счастье продлится.