Такая долгая полярная ночь - [62]

Хочу сказать, что эта глава моего повествования в изложении эпизодов, воскрешенных в моей памяти, не следует хронологии событий. Писал о том, что вспомнилось.

Глава 56

«Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее».

Мишель Монтень

Летом ко мне в медпункт на 47 км. из тундры пришел человек. Это был председатель чукотского оленеводческого колхоза «Теркипхат» Торопов Иван Дмитриевич. Шел он издалека — с Чауна, направлялся в Певек и нес документы, содержащие отчетные материалы для прокуратуры. По законам Севера я принял этого гостя со всем возможным радушием. После того, как он поел, напился чаю, он рассказал мне свою историю, не стесняясь в выражениях в адрес тех, кто старательно набрасывал ему на шею петлю. Оказывается, районные начальники всех рангов невзлюбили Торопова за то, что он по случаю праздников (а в году их не один) не преподносил каждому начальнику, включая в эту категорию и прокурора, по туше оленя. Они обозлились на независимое и честное поведение этого председателя колхоза, искали случай, чтобы придраться и, как говорят, «накинуть ему на шею аркан». Случай представился: в перегонном стаде оленей, предназначенных на забой, не хватило восьми или десяти оленей. Это вполне естественная потеря, так как волки всегда сопровождают такие стада оленей. Но пастухи-чукчи в большинстве были неграмотны, да и когда можно было вести бумажную отчетность, перегоняя стадо по тундре. Итак, Торопов не представил отчет о недостаче. По тем временам и при старании негодяя-прокурора и советской власти на местах, то есть в районе — срок «за растрату» Торопову сулили немалый. Он нес отчетные документы, подписанные чукчами-пастухами, членами колхоза. Дело в том, что чукчи его уважали, я бы сказал — любили. Он был честен, справедлив и, что очень ценится людьми, всегда держал данное слово. Женат он был на метиске — получукчанке, свободно говорил на чукотском языке. Но уверения чукчей, членов колхоза, то есть представителей народа, коренного населения, подкрепленные письменной (пусть с запозданием) отчетностью, актами на павших оленей, на негодяев, поставивших цель — посадить Торопова, не подействовали. Как оказалось, документы не были приняты во внимание ни прокуратурой, ни судом. Торопов, уходя от меня, сказал: «Все равно я сидеть в заключении не буду». Я пожелал ему удачи и успеха во всем, что он задумал.

Конечно, Торопова судили и дали ему за «растрату» 8 или 10 оленей 12 или 15 лет. Я лишний раз убедился в лживости и подлости того, что называлось советским правосудием. «Самым справедливым в самой свободной стране». Стране, где сотни тысяч были истреблены и, надо думать, миллионы сидели в лагерях или были высланы.

Торопов был умным и очень предусмотрительным человеком, кроме того он внимательно выслушал советы стариков-чукчей. Вероятно, они не очень верили в справедливость суда в Певеке. И Иван Дмитриевич подготовился к худшему и, очевидно, подготовил и свою жену.

И снова мной овладели мысли о справедливости. Помню, в лагере №1 на Красноармейском был начальник культурно-воспитательной части Бабанский. По секрету мне сказали, что он был снят с должности следователя, оперработника, за излишнюю гуманность, то есть скорее всего вел себя честно. О начальнике лагеря Батурине ничего не могу сказать. Знаю только, что к медикам он относился снисходительно. Однажды Бабанский спросил меня, заключенного фельдшера лагерной больницы, за что я сижу в заключении. «Правда не знаю», — отвечал я и продолжил: «Обычно в заключении многие говорят, что осуждены ни за что, или что слишком большой срок дали, а я, не удивляйтесь, не знаю, за что меня осудили. Может, за честность мыслей и за прямоту речи». «Я посмотрю ваше дело», — сказал Бабанский. Через несколько дней он во дворе лагеря, оглянувшись и видя, что никого нет поблизости, сказал мне: «Вы оказались правы, я посмотрел ваши статьи и прочее, оказывается: вы ничего не совершили, за что бы вас надо было осудить. Ваша статья 19-58-8 говорит о том, что, якобы было ваше высказывание «если бы он… то я бы его…» Это статья 19, то есть высказывание намерения без конкретной подготовки к действию, то есть действия нет». Он добавил: «Человек ничего не совершил, а срок получил». И с печально задумчивым лицом отошел от меня. Таких мыслящих и здраво рассуждающих офицеров МВД я еще не встречал.

Август, конец месяца, начало сентября. На Красноармейском опять побег. Причем очень громкий, групповой побег. На промывочный прибор вывели бригаду заключенных — большесрочников из БУРа (барак усиленного режима). В этой бригаде был и Торопов, получивший, как я уже рассказывал, большой срок. По какой-то причине в бригаде на работе не было бандита Чебунина. Зато был Кириченко. Высокий, жилистый с авторитетом убийцы, он почему-то был назначен съемщиком промытой руды. И вот Кириченко, стоя на эстакаде промприбора и глядя в лоток, где промывалась руда, громко кричит: «Золото, золотой самородок!» Конвоир, вооруженный винтовкой и тоже находившийся на эстакаде, из любопытства приблизился к промывочному лотку, чтобы увидеть золотой самородок. Он наклонился, а Кириченко изо всей силы опустил на его затылок молоток, бывший в руке этого отпетого убийцы. Момент для убийства был выбран вполне обдуманно: был обед, бригада обедала, и конвоир с автоматом ушел в казарму тоже обедать. По его возвращении другой конвоир должен был пойти обедать. Конечно, только беспечностью конвойной охраны можно объяснить все случившееся. Кириченко схватил винтовку и подсумок с патронами убитого охранника, но заключенный Лукашевич, в прошлом фронтовик, взял у него оружие, сказав при этом, что надо еще добыть автомат другого охранника, когда он вернется с обеда. Самые отъявленные убийцы-большесрочники предложили бригаде уйти в побег, но часть заключенных отказалась и потребовала, чтобы отказавшихся бежать связали те, кто бежит. Вязать было нечем и им скрутили руки и ноги кусками колючей проволоки. Однако один из заключенных, удалившийся по естественной надобности, где ползком, где согнувшись, крадучись убежал в поселок, намереваясь известить охрану об убийстве конвоира и задуманном побеге. Дорогой он встретил возвращавшегося с обеда автоматчика. Охрана была поднята на ноги. Первые же охранники, бросившиеся к бригаде большесрочников, попали под прицельные выстрелы Лукашевича. Когда кто-то из охраны бы убит, а кто-то ранен, охрана открыла беспорядочный автоматный огонь. Лукашевич был тяжело ранен и, передавая винтовку и патроны Торопову, сказал: «Иван Дмитриевич, пристрели меня, не хочу тяжелораненым достаться им в руки». Просьба умирающего — закон. Торопов выстрелил Лукашевичу в голову и, заметив, как на все побоище опустился густой туман, скомандовал оставшимся в живых уходить выше тумана на вершину сопки. Уцелевшие поспешно стали уходить, а в тумане продолжалась перестрелка, так как охранники, не зная, что меткий стрелок убит, палили наугад, и, кажется, в тех охранников, что пошли в обход. Бандит Кириченко, зная, как опытен Торопов, пристал к нему и стал его спутником в побеге Охрана со служебной овчаркой стала преследовать беглецов, добивая их. На вершине сопки остановились двое заключенных, один из них был ранен и убеждал товарища бежать, но тот отказался покинуть друга, и оба были застрелены.