Такая долгая полярная ночь - [58]

Он был командиром батальона. Его батальон отважно сражался с фашистами. Но однажды он получил приказ своим батальоном атаковать позиции гитлеровцев, укрепленные полосой заграждений из колючей проволоки и минированной полосой перед ней. Он, опытный командир, потребовал предварительной артиллерийской подготовки и хотя бы нескольких танков, за которыми он поведет в атаку свой батальон. Ему приказали без артподготовки и танков бросить свой батальон в атаку, т.е. на смерть, так как даже слабоумному было ясно, что такая атака обречена на провал, а люди — на гибель. И он, командир батальона, отказался губить свой батальон. И этот умирающий каторжник сказал, что очень был удивлен, почему его не расстреляли, а обрекли на каторжные работы рядом с полицаями и изменниками родины. Его искренний рассказ много раз прерывался, он отдыхал, просил пить и снова прерывистым шепотом с сильным нервным напряжением продолжал свою исповедь. В конце своего повествования он спросил: «Вы верите мне?» Я ответил утвердительно и крепко пожал его руку. Да и как было усомниться в словах умирающего. Он умер, и я закрыл ему глаза.

Глава 53

«Взволнован даже Авиценна,

И я искал всегда ответ:

За что жизнь человека так бесценна,

То есть — цены ей вовсе нет».

М. Толмачев

Я нередко задумывался, в чем причина человеческой жестокости ко всему живому и особенно человека к человеку. Безусловно, в условиях лагерей, где власть и исполнители ее воли никогда не проявляли гуманности, жестокость, беспощадность человекоподобных извергов по отношению к рабам-заключенным, увы, считалась как бы естественным порождением всей государственной системы. Но равнодушие и даже жестокость среди заключенных, проявляемые по отношению к таким же заключенным, я склонен объяснить с одной стороны — окаменелостью души, а с другой — нравственным оскудением человека.

И тогда доминирует лагерный принцип: «умри ты сегодня, а я — завтра». И чем дальше я усваивал принципы жизни в заключении, тем больше убеждался, что «человек человеку — волк». Конечно, это не вязалось с моими принципами жалости, сочувствия, сопереживания страданиям человека. Мать ли во мне это воспитала, а медицина добавила, или таким я родился — не знаю. Знаю лишь одно: только на злобу, жестокость и несправедливость надо реагировать действиями, далекими от гуманизма и христианского всепрощения.

Помню, когда на 47 километре автотрассы Певек-прииск «Красноармейский» и «Южный» я заведовал медицинским участком, у меня в амбулаторных условиях погиб от инфекционного гепатита молодой заключенный парень. Автотрасса была задута пургой, отправить его в центральную лагерную больницу в Певек я не мог. И он умер. Я очень тяжело переживал смерть этого совершенно мне не знакомого человека. Бригадир-заключенный и члены бригады умершего восприняли смерть товарища равнодушно.

Вспоминаю, как летом на 47 км. с прииска «Красноармейский» пришли двое заключенных. Они самовольно ушли, направляясь в Певек, в главный «комендантский», я бы сказал, лагерь. Попросили в пекарне у заключенного пекаря хлеба. Тот им дал буханку. Тут их догнала охрана. Ведь их считали беглецами. Их повели пешком обратно на прииск. Но автомашины по трассе ходили, ведь было лето. Однако их повели пешком. Охранники вывели их из долины реки Милю-веем, где был расположен наш 47 км., на плоскогорье, и там их расстреляли из автомата. Нет предела злобе и жестокости твари, именуемой человеком!

Вспоминаю, как, когда я работал заведующим медицинским участком автодороги на 47 км. десять дней дула пурга. Заключенные, дорожные рабочие, отсиживались в бараке, а я и мой санитар литовец Масионис Ионис Болис — в медпункте. Вечером в самый бешеный порыв пурги к нам постучались. Я открыл дверь тамбура, перешагивая через надутый в щели сугроб, и с удивлением увидел своих друзей-чукчей братьев Готгыргына и Наная. После того, как был вытряхнут и выколочен снег из кухлянок, они вошли в медпункт и сказали, что трое суток лежали, зарывшись в снег и пережидая пургу. Я поспешил напоить их горячим чаем, и стал готовить в кастрюле оленину. У меня, к счастью, был запас мяса оленя, купленного у дружественных чукчей-оленеводов. Но соли не было. Масионис вызвался сходить на лагерную кухню-столовую за солью. Кухня отстояла от медпункта метров на 15. Он ушел. Но время шло, а он не возвращался. Тонкий слух чукчей услышал крик человека, донесшийся сквозь завывание пурги. «Это Масионис», — сказал я и, отворив дверь тамбура навстречу яростным порывам ветра со снегом, тоже услышал крик. Бензин, зажженный в железной банке, давал короткую вспышку, а пурга сразу гасила пламя. Я быстро оделся и, сказав чукчам: «Оставайтесь тут», — пошел на крик, стараясь запомнить направление ветра, чтобы не ошибиться, возвращаясь. Идя против ветра я нашел Масиониса недалеко от реки, метрах в 100 от медпункта. Я вцепился в его телогрейку, а он — в мою руку, и так мы пошли назад к медпункту. Пурга подгоняла нас. И все же, несмотря на то, что я вроде бы запомнил, как надо идти по порывам пурги, дующей в спину, мы с Масионисом чуть не ушли навечно в тундру, так как я только случайно наткнулся на дальний угол нашего домика-медпункта. Держась за стенку дома мы добрались до входа в медпункт, где у открытой двери нас дожидались встревоженные чукчи-братья. Масионис плакал и благодарил меня за спасение, а я не представлял себе, что мог бы поступить иначе. Потом Масионис говорил, что, возвращаясь из столовой с солью, он был буквально сдут порывом пурги, закружился, и пурга увлекла его на берег реки. Потом наступил страх, и он стал кричать, не надеясь, что кто-нибудь услышит. Но короткую вспышку зажженного в банке бензина он видел и решил стоят на месте, не пытаясь идти. Так я его и нашел. Я не подозревал, что, рискуя жизнью ради спасения заключенного санитара, я вырасту во мнении о себе в глазах моих друзей-чукчей.