Такая долгая полярная ночь - [27]

И вот в сопровождении охраны, одетой в добротные полушубки и обутой в валенки, нас, человек 40-50, пригнали к воротам лагеря Лазо. Наши конвоиры ушли в помещение проходной, где обычно дежурят охранники у ворот. Там топится печь, тепло им всем, слышен громкий смех. А мы стоим и коченеем от мороза. Нас впускать в лагерь не торопятся. Но наша одежда и обувь не для колымского мороза. Люди дрожат, трясутся от холода. Блатные злобно матерятся. Их отборная ругать адресуется не только «псарне» — охранникам, но и всему режиму и укладу жизни в нашей стране. Один из воров, одетый в кальсоны и потрепанную телогрейку, которая из-за дыр и полного износа не греет, начинает кричать, требуя, чтобы быстрее впустили нас в зону. Его крик подхватывает вся масса этапников, крик превращается в дикий, звериный вой. «Концерт» охране не нравится, охранники с отборной руганью загоняют нас в лагерную зону. Там нас расселяют по баракам. На другой день это «трудовое пополнение», состоящее из ослабленных цинготников и дистрофиков, распределяет нарядчик по бригадам.

Я попадаю в шахтерскую бригаду. В бадье нас спускают вниз, не знаю, на сколько метров в глубину планеты. В бадье же по окончании трудового дня (12 часов!) извлекают из глубины. Тяжелая работа не улучшает самочувствие цинготника или дистрофика. Я и еще один, по физическому состоянию мне подобный — (его фамилия была Бондаренко) — особенно не понравились бригадиру. Мы не выполняли производственное задание (норм тогда не было, или о них не принято было говорить). Бригадир за то, что мы не смогли выполнить задание, решил нас наказать и, когда всю бригаду поднимали наверх, оставил меня и Бондаренко на ночь «заканчивать» то, что мы не смогли сделать в дневную смену. Бондаренко заплакал и запричитал. В его словах я между всхлипываниями и сморканием различил жалобу, что он оставлен без обеда (лагерной баланды!) и что страшно оставаться ночью под землей. Потом он стал меня уговаривать приступить к работе и доделать то, что мы не смогли сделать за смену. В ответ на его плач и стенания я засмеялся. А потом сказал, что дорабатывать то, что из-за своего физического состояния не смог сделать за день, ночью я не буду. Сказал, что в шахте не так холодно, как снаружи на поверхности, что я буду спать и ему советую. Пусть мы остались без пищи, но зато отдохнем, выспимся до прихода дневной смены. Сон хоть немного восстановит наши силы. Мои речи убедили Бондаренко, и мы, найдя в шахте удобный тупичок, «легли на грунт» и заснули. Утром нас разбудили голоса нашей бригады. Бригадир дал наши пайки хлеба нам, за что ему большое спасибо. Это было человечно. Потом, пристально поглядев на нас, сказал: «Сидите и ничего не делайте, мать вашу…» Конечно, нас списали из этой бригады. «Доходяги» для шахты не годились.

Познакомился в этом лагере рудника им. Лазо с Цесельским. Судя по его осведомленности в области политики, иностранной техники, я понял, что «на воле» он был не простой заурядный человек. Думаю, что он работал, может быть, в таком ведомстве, о котором вслух нельзя было говорить. Судьба Цесельского была весьма плачевна. В борьбе за существование он, уже явный «доходяга», изобрел довольно странный способ выжить: надел старую стеганую телогрейку, сверх нее лагерный бушлат, тоже на вахте, и, защитив таким способом тело от побоев, в столовой, когда бригадиры получали хлебные пайки для бригады у хлеборезов, хватал с подноса пайку, нырял под столы и, спрятавшись там, поспешно съедал украденную пайку хлеба, не обращая внимания на пинки. Кончилось это для него плохо: по жалобе бригадиров, у которых он хватал хлебные пайки, он был посажен в штрафной изолятор. Охрана, разумеется, его раздела до белья. Он там простудился и умер в больнице лагеря от двухстороннего воспаления легких.

Был в нашей стране народный комиссар речного флота Пахомов. Как «врага народа» его «верный сын партии» Ежов уничтожил, а сын Похомова оказался на руднике Лазо. Он работал в ремонтных мастерских и с единомышленниками готовил, как говорили, восстание заключенных. На токарном станке эти смелые люди изготовляли самодельные гранаты, начинять их намеревались аммоналом. С детонатором эта железная цилиндрическая граната, очевидно, была достаточно опасна. Но… нашелся «патриот», он предал их всех. Пахомов и его единомышленники, говорят, были расстреляны на руднике им. Лазо.

Информации о ходе войны мы, заключенные, разумеется, не получали. Но, кто способен был еще думать, кое о чем догадывался. Я не случайно говорю о способности думать, так как дистрофики, люди истощенные, страдающие авитаминозом и цингой, превращались в живых с замедленными движениями голодных роботов. На них часто сыпались удары более сильных и здоровых уголовников и пинки охранников. Конечно, в числе таких, страдающих деменцией, были не только политические, но и уголовники, т.е. те, кто в этой борьбе за существование не сумел выкарабкаться.

Внутри лагерной зоны вдруг соорудили еще маленькую зону, т.е. большой барак-палатку, огороженную колючей проволокой. Туда поместили, собрав со всего лагеря, всю 58-ю статью. Около меня на нарах лежал парень, который мне сообщил, что он сын адмирала Семенова. Отца расстреляли, а сына отправили на Колыму. Я эту особую изоляцию воспринял с достаточной ясностью: на фронтах для нас плохо (тогда решалась судьба Сталинграда), и мы, как у хорошего хозяина кролики в загоне в любой момент (если фашисты возьмут верх) можно кроликов зарезать: они под руками.