Такая долгая полярная ночь - [10]

Обычно, как я узнал об этом позднее, «тройка» быстро расправлялась с обвиняемым и щедро отпускала ему или срок, или расстрел. Но со мной они почему-то возились долго. Несмотря на свою юридическую неопытность и неискушенность в сутяжных делах, я все же отчаянно защищался (на защитника нельзя было надеяться). Мне помогала в этом моем сражении с советским «правосудием» способность логически мыслить и оперировать явными, кричащими фактами, которые опровергнуть эти «судьи» не могли. В общем был объявлен обеденный перерыв. До того как меня отвели в мою следственную камеру в подвал, я перебросился несколькими фразами с моим лжесвидетелем Куликовым. Я просил его, когда он вернется в город Горький, посетить мою мать и рассказать, как сложилась моя судьба. Куликов смотрел на меня и чуть не плакал, наконец поняв, какую гнусную роль сыграл он в моей гибели. Не скажу, что мне стало его жалко, но и презрение по отношению к нему я не показал. Но вот за мной пришли и отвели меня в мою камеру. Алексеев и Львов засыпали меня вопросами о суде. Я рассказал обо всем, а также старику-золотоискателю рассказал о своем сне, как вытащил большую рыбу. Старик сказал: «Получишь срок около червонца». То есть меньше десяти лет. Есть не хотелось, нервы были напряжены до предела. За мной пришли. До начала заседания тройки я получил от этих судей письмо от мамы (разумеется распечатанное) и посылку. Но перед тем, как мне выдали все это, председатель тройки прошелся со мной по тюремному коридору и весьма убедительно доказывал мне необходимость признать себя во всем виновным. Он в ответ на такое «искреннее» признание в том, что не совершал, обещал смягчить приговор до минимума. Я, разумеется, «сердечно» его благодарил за сочувствие, проявленное ко мне. Мне пошло на пользу пребывание в подвале Благовещенской тюрьмы. Общение с Алексеевым и Львовым научило меня весьма недоверчиво относиться к «благодетелям» в лице следователей, прокуроров и судей, ибо все они холуи системы, цель которой господствовать, опираясь на страх и внедряя этот страх жестокостью и беспредельными расправами. Вот почему на лицемерное участие Губского в моей судьбе я ответил лицемерной благодарностью и обещанием следовать его советам. В так называемое правосудие я уже не верил. Если, сидя на гауптвахте, я наивно надеялся на справедливость, то последующие события обогатили меня большим скепсисом и недоверчивостью по отношению ко всему, что носило имя законности и справедливости. Ибо на деле и то и другое было лицемерной маской, прикрывавшей произвол, беззаконие и жестокое осуждение на муки и смерть множества невиновных.

После обеденного перерыва трагикомедия суда продолжилась. Я не последовал «сочувственным» советам председателя трибунала Губского и, защищаясь от голословных обвинений, сказал, что этот суд напоминает мне суд в фашистской Германии над Димитровым по делу о поджоге рейхстага. Да, своими словами я провел знак равенства между фашистским и советским судом. Оба фальсифицировали дело и оба были несправедливы. В заключительном слове я сказал, что если все адресованные обвинения судьи смогли бы доказать, то я заслуживаю расстрела. Во всяком случае если бы они, судьи, обвинялись бы в инкриминируемых мне преступлениях (подготовка террористических актов против командиров Красной Армии), а я был бы их судьей, то я осудил бы их на расстрел. Приговор мне гласил: «семь лет исправительно-трудовых лагерей и три года поражения в правах. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Потом меня препроводили в подвал, в следственную камеру за «вещами». Я попрощался с Алексеевым, Львовым и стариком-старателем. Он оказался прав — я получил меньше «червонца». Был уже вечер, когда меня отвели в камеру, где находились уже осужденные. Дверь за мой захлопнулась звякнул запор, и я очутился во мраке. «Добрый вечер», — сказал я. Ко мне подошел кто-то, зажег спичку, осветил меня. «А, тоже из армии, — сказал, увидев меня в красноармейской форме, — За что, и сколько получил?»

Глава 11

«Не оплакивай былого,

О Грядущем не мечтай,

Действуй только в Настоящем

И ему лишь доверяй!»

Г.У. Лонгфелло «Псалом жизни»

Так началась моя тюремная жизнь в камере, где в разное время было 10-12 человек, уже «окрещенных» нашим «справедливым» судом. Старостой в нашей камере был тоже осужденный по 58-й статье красноармеец Иван Скрипаль. Его природный украинский юмор, его забавные и смешные истории, которые он часто рассказывал нам, помогали немного отвлечься от нашего тяжелого положения, несколько забыться и даже посмеяться. Вот сейчас, когда я вспоминаю прошлое, встает передо мной облик Ивана Скрипаля. Немного выше среднего роста с продолговатым лицом и несколько крупноватым носом, с хитрым прищуром добрых глаз, с украинским говором, он невольно располагал к себе каждого, кто с ним вступал в разговор. Он, староста камеры, принял меня в ряды однокамерников весьма доброжелательно. Оно и понятно: ведь я был его коллега по несчастью. Такой же боец Красной Армии, так же несправедливо обвиненный и также несправедливо осужденный. В нашей камере, к счастью, преобладающее число заключенных было осуждено по 58-й статье. Таким образом мы, политические заключенные, были ограждены от произвола уголовников, как это было в пересыльных лагерях, где нередко за пайку или хорошую одежду и обувь убивали владельца такого «добра». В этой тюремной камере по обеим сторонам ее стен были широкие нары, на которых ночью спали ее обитатели. Днем спать не разрешалось. Окна были снаружи закрыты деревянными козырьками. Приблизившись вплотную к грязному бетонному подоконнику, можно было увидеть наверху в просвет между козырьком и стеной клочок неба. Из обитателей камеры, состав который не был постоянным, помню немногих, причем фамилии их забыл. Помню Генриха (?) Панкраца, пожилого немца. Он, кажется, был пастором секты ментонитов. Были в камере жители Благовещенска Ламзин (его отец-старик, до революции владевший мельницей в городе, сидел в другой камере) и молодой парень, кажется, шкипер одного из амурских судов, речник, балагур и похабник. По какой статье он сидел, не знаю. Большая часть моих «компаньонов» сидела по 58 статье, хотя однажды в нам в камеру «подбросили» одного бандита. У него были отбиты легкие, он кашлял кровью и знал, что обречен скоро умереть. Тогда старостой камеры был уже я. Ивана Скрипаля взяли на этап. Я распорядился положить больного на нарах ближе к отопительной батарее. В глазах бандита я прочел огромное удивление. В тех камерах и в той среде, где он раньше был, такое не делалось. Там у батареи, дающей тепло, обычно лежал здоровяк, «авторитетный» вор или просто сильный зверь. Этот больной парень подозвал меня, предварительно узнав у других, что старостой меня избрала камера, и тихо сказал мне: «Вижу, что ты человек». На что я ему ответил, что все мы люди в этой камере, и что нелюди нас сюда посадили.