Так называемое зло - [96]

Научная истина в большей степени, чем любая другая культурная ценность, является коллективной собственностью всего человечества, потому что она не создана человеческим мозгом, как искусство или философия (философия – это тоже «поэзия», в высочайшем и благороднейшем смысле греческого слова «создавать, творить»). Научную истину человеческий мозг не сотворил, а отвоевал у окружающей внесубъективной действительности. А поскольку действительность для всех людей одна и та же, научные исследования по все стороны всех политических занавесов всегда с надежным согласием обнаруживают одно и то же. Если исследователь хоть немного сфальсифицирует результаты в духе своих политических убеждений – что может быть сделано бессознательно и вполне bona fide [Добросовестно (лат.)], – то действительность просто скажет «нет»: попытка применить такие результаты на практике будет безуспешна. Примером может служить существовавшая одно время на Востоке генетическая школа, придерживавшаяся теории наследования приобретенных признаков. Это делалось, несомненно, по политическим соображениям – как можно надеяться, неосознанным. Все, кто верил в единство научной истины, были этим глубоко встревожены. Теперь об этой теории забыли, мнения генетиков всего мира снова совпали. Это, разумеется, всего лишь маленькая частичная победа, но это победа истины и тем самым основание для высокого воодушевления.

Многие жалуются на рассудочность нашего времени и глубокий скепсис нашей молодежи. Но то и другое, как я твердо верю и надеюсь, возникает из здоровой в своей основе самозащиты от искусственных идеалов, от запускающей воодушевление бутафории, на удочку которой так злополучно попадались люди, особенно молодые, в недавнем прошлом. Я полагаю, что эту трезвость как раз и следует использовать для проповеди таких истин, которые, столкнувшись с упорным недоверием, могут быть доказаны с помощью чисел; перед ними вынужден капитулировать любой скепсис. Наука – не мистическое учение и не черная магия, методы ее усвоения просты. Я думаю, что именно трезвых скептиков можно воодушевить доказуемой истиной и всем, что она с собой несет.

Но все же, хотя человека безусловно можно воодушевить абстрактной истиной, это несколько сухой идеал, и хорошо, что к ее защите можно привлечь другую, уж никак не сухую форму человеческого поведения – смех. У смеха много общего с воодушевлением; он также является формой инстинктивного поведения, также произошел от агрессии, а главное – выполняет ту же социальную функцию. Подобно воодушевлению одной и той же ценностью, смех по одному и тому же поводу порождает чувство братской общности. Если люди могут вместе смеяться, это не только предпосылка настоящей дружбы, но уже почти первый шаг к ее возникновению. Как мы знаем из главы «Привычка, церемония и колдовство», смех, вероятно, возник путем ритуализации из переориентированного угрожающего движения – в точности так же, как триумфальный крик гусей. Так же, как триумфальный крик и воодушевление, смех не только объединяет, но и направляет острие агрессии на посторонних. Тот, кто не может смеяться вместе с остальными, чувствует себя «исключенным», даже если смеются вовсе не над ним или вообще ни над кем и ни над чем. А когда кого-нибудь высмеивают, агрессивная составляющая смеха и его аналогия с определенной формой триумфального крика проявляются еще более отчетливо.

Но смех – специфически человеческий акт в более высоком смысле, чем воодушевление. И в отношении формы и в отношении функции он выше поднялся над угрожающей мимикой, которая еще содержится в обеих этих формах поведения. Даже при наивысшей интенсивности смеха – в отличие от воодушевления – нет опасности, что первоначальная агрессия прорвется и приведет к действительному нападению. Собаки, которые лают, иногда все-таки кусаются, но люди, которые смеются, не стреляют никогда! И хотя моторика смеха более спонтанна и более инстинктивна, чем моторика воодушевления, запускающие его механизмы более избирательны и легче поддаются контролю разума. Смех никогда не лишает человека способности к критике.

Несмотря на все эти качества, смех – опасное оружие, которое может причинить серьезный ущерб, будучи направлено против беззащитного; высмеять ребенка – преступление. И все же надежный контроль разума позволяет использовать насмешку так, как крайне опасно было бы ввиду его некритичности и звериной серьезности использовать воодушевление: есть враг, против которого можно сознательно и целенаправленно обращать насмешку. Этот враг – некоторая вполне определенная форма лжи. Мало есть в мире такого, что столь безусловно можно считать заслуживающим уничтожения злом, как фикция «дела», искусственно созданного, чтобы вызвать почитание и воодушевление, и мало такого, что становится столь же уморительно смешным при внезапном разоблачении. Когда деланный пафос вдруг сваливается с котурнов, когда пузырь чванства с громким треском лопается от укола юмора, мы вправе безраздельно отдаться освобождающему хохоту, который так чудесно разражается при внезапной разрядке. Это одно из немногих инстинктивных действий человека, безоговорочно одобряемых категорическим вопросом к себе.