Таинство христианской жизни - [12]

Такое понимание вещей было свойственно монахам с первых веков зарождения монашества в Египте. Мы находим подобный ход мышления в житии и писаниях преподобного Антония Великого и после него у весьма многих просиявших святостью и богатым познанием отцов. Здесь я приведу в русском переводе гимн 48-ой преподобного Симеона Нового Богослова.

ГИМН 48

Кто есть монах и какое его делание и о том, на какую высоту созерцания восшел этот божественный отец.

Монах есть тот, кто не причастен миру,

Кто присно с Богом говорит единым.

Он, видя (Бога), видим (Им), любя, — любим,

Становится сияющим неизреченно светом.

Он, прославляемый, зрит себя в большем обнищании

И, принимаемый как странник, пребывает.

О чудо, дивное весьма и несказанное!

От беспредельного богатства беден я,

И, многим обладая, я неимущим чувствую себя.

Я жаждою томлюсь при множестве великом вод.

(И вопрошаю я:) кто даст мне то, чем я богат?

И где найду (Того), Кого на всякий день я созерцаю?

Как удержу я то, что есть и внутрь меня,

(А вместе) и вне мира, ибо совсем незрим Он?

Имеяй уши слышати да слышит,

Глаголы неуча истинно разумея.

Наша монастырская жизнь

Я благодарен Божиему Промыслу о нас: в нашем маленьком монастыре все мы из разных стран, разных языков и культур, неодинакового происхождения, но мы хотим жить по христиански: выше национальных сознаний, биологических патриотизмов и прочих подобных лимитаций; и это без отвержения или презрения к реальностям временного существования. Мы подвизаемся молиться за весь мир, за всего Адама. В этом отношении нам содействует и тот факт, что мы вне территорий Поместных Православных Церквей, где социальные условия момента в той или иной мере вносят обособленность от других, хотя и братских, Церквей, вынуждаются «свидетельствовать преданность народным идеалам», чтобы не раздражать государственные власти противодействием избранному ими курсу. Здесь, в Англии, мы — не имеющее ни значения, ни веса ничтожное меньшинство — свободны от давлений, снижающих уровень христианской свободы. Пусть в весьма ограниченных количественно случаях, но нам позволено зажигать в сердцах людей огонь, принесенный Христом, свидетельствовать о несравненной привилегии быть христианином.

Наша здесь (в Old Rectory) жизнь является НОВЫМ ОПЫТОМ, который далеко еще не достиг той фазы, когда мы смогли бы сделать какой-либо вывод для будущего.

Наш эксперимент ненаучен в том смысле, что мы его не организовываем сами. Больше того: мы даже не видим возможности такой «организации», поскольку ударение ставится на проявлении двух свобод: Божеской и человеческой. И та, и другая — не детерминированы. «Никто не приходит ко Мне, аще не Отец Мой привлечет его», — сказал Господь (Ин. 6:44). Наша установка, скорее, пассивная. Иначе говоря, мы не предполагаем активного действия с целью привлечь кого бы то ни было к нам. Мы оставляем все сие на Промысл Творца всех. Трудна для нас первая инициатива еще и потому, что мы не в состоянии материально обеспечить жизнь приходящих к нам. Приходящие к нам рискуют потерять все в плане социальном без гарантии в плане Духа. Ожидать от них такую меру решимости, при которой они были бы готовы на несение всех постигающих нас испытаний, мы не позволяем себе. Мы делим с ними все положительно при всей нашей бедности, не спрашивая от них ничего.

Не исключена возможность, что наш первый опыт в будущем даст некоторое основание другим монашеским объединениям идти уже более уверенно; если уместно здесь, то сказал бы — рационально. В новых условиях секуляризированного, научно-технического мира та форма монашеской жизни, которая создается у нас не надуманно, а в силу обстоятельств, может оказаться наиболее реальной для будущих поколений.

Я не проповедую, мало позволяю себе беседовать, словно мало занят я «образованием» приходящих ко мне монахов ли, мирян ли прихожан. В значительной мере это потому, что, живя на Афоне, я понял, что при такой общей жизни самым важным уроком является ПРИМЕР, «образ» жизни, а не слова. Как бы ни умножали мы словесное учение, если нет жизни, соответствующей слову нашему, вернее, слову Христа, все становится напрасным.

В самом начале нашей жизни в Англии я не раз говорил моим монахам, чтобы они не ждали от меня примера, достойного подражания. Говоря сие, я прежде всего думал о внешнем образе жизни, об аскетическом напряжении в плане поста, бдений и подобное. В глубине же моей души я полагаю, что от блаженного Старца Силуана я узнал нечто такое, чему я желал бы всех видеть подражателями. С самых молодых лет меня охватило горячее желание воспринять в себя полноту жизни, преодолеть смерть, дыхание которой непрестанно пугало меня своим присутствием. И когда мне было восемнадцать лет, говорю приблизительно, я с большой силою ощутил, что все преходящее теряет всякий смысл, если за ним не лежит Божественная Вечность. Иными словами, вся сила мысли, вся горячность устремления моего духа сосредотачивались на искании сей Божественной Вечности. Трудно, вернее, невозможно описывать этот таинственный процесс, столь напряженный и столь быстрый, что быстрота света физического ничто пред быстротою движений духа нашего. В те годы я познал, что Бог сотворил наш дух таковым, что в одно мгновение он может воспринять беспредельность Бытия. И когда является нам Свет Божества, тогда действительно в неизмеримо краткий срок мы видим безмерности духовного мира. Но также заметил я, что прежде сего «неизмеримо краткого момента откровения» мы проходим множество ступеней нашего развития, утончения нашего восприятия духовного. Даже Божией Матери откровение было дано постепенно, не сразу, не в один миг: если принять за начало данного Ей откровения день Благовещения, то концом его надо признать явление Ей Христа по воскресении, Его, Христа, вознесение и затем сошествие Святого Духа. Больше того: быть может, и в час Своей смерти Она получила еще новое дополнение к прежде познанному и лишь тогда восприняла в Свое личное бытие полноту Божественной жизни.