Таинственный Восток - [25]

— В рассказах Киплинга жара никогда не выглядит такой серьезной. Но, должно быть, здешняя жара сравнима только с той, что бывает в Калькутте. Ты видела сегодняшний «Тайме»? Там напечатана фотография человека в Кинге…

— В Куинс…[19]

-..человека в Куинс, который жарит яичницу на крыше своего «понтиака». Карен пожала плечами.

— Они печатают эту фотографию каждое лето. Меня это не впечатляет так, как тебя.

Сама Индира, подумала она, не чувствовала бы, что ей слишком жарко, если бы выросла в Манкато, штат Миннесота, где зимние ветры из Дакоты со скоростью шестьдесят миль в час бьют в ваше лицо тысячами острых иголок ледяных кристаллов. А как хорошо было бы очутиться вместе с Эриком в снегах.

Эрик одним глотком проглотил свой чай; кубики льда звякнули о стекло, когда он поставил свой стакан на стол.

— Ты сидишь с каким-то отсутствующим видом, и давно, Индира. О чем ты думаешь?

— О тебе, — призналась она. — Никто не заботился обо мне так, как это делал ты прошлой ночью, по крайней мере с тех пор, как я болела ветрянкой.

— Ветрянка… — Он задумчиво провел большим пальцем по запотевшей стенке своего стакана, словно стирая с него какие-то письмена. — Мне трудно представить тебя ребенком, болеющим ветрянкой. Почему ты всегда скрываешь от меня историю твоей семьи, твоего прошлого, ничего не рассказываешь об Индии?

— Но, Эрик, я же говорила тебе, что училась в школе здесь и прожила большую часть своей жизни здесь. Мой дом в Нью-Йорке.

Может быть, оттого что наступили сумерки, но его глаза неожиданно показались ей очень большими и очень темными.

— Значит, ты не намереваешься вернуться в Индию?

— Нет, Эрик, не собираюсь. Его глаза сверкнули в сгустившихся сумерках, и он улыбнулся сам себе со вздохом облегчения.

— Может быть, теперь ты мне расскажешь, почему полезла на кресло прошлым вечером?

— Ну ладно, расскажу. В этом нет ничего таинственного. Я пыталась прогнать одну огромную муху. Разве тебя не раздражает, когда такая жужжит у лампы?

Эрик взял ее руку и нежно поцеловал пальчики.

— Какое почтение к жизни, — удивился он. — Милая Индира, кажется, все жители сейчас покинули город. Половина галерей закрыта до сентября. Если твое колено больше не беспокоит тебя, почему бы нам не поехать на Файер-Айленд на несколько дней? Мы могли бы купаться целыми днями. — Его глаза блеснули лукаво. — А по ночам могли бы заниматься любовью на пляже под звездами.

Она покачала головой.

— У меня есть идея получше. Почему бы нам не остаться здесь. Есть одно место, куда я хочу пригласить тебя вечером, это особое место. — Она схватила его за руку. — Оно понравится тебе больше, чем Файер-Айленд.

Он кинул кусочек льда в рот и спросил, разгрызая его:

— А там будет прохладно?

— Не совсем, но не думаю, что ты будешь разочарован.

Эрик хрустел кусочком льда.

— Если там не будет прохладно… — произнес он с сомнением.

— Доверься мне. Я поставлю мой кондиционер на иглу,[20] и если тебе все же будет слишком жарко, сможешь снять свою одежду.

Захохотав и проглотив свой лед, Эрик швырнул на стол несколько долларов.

— Тогда едем! — И он махнул проезжавшему такси.

— Не так скоро, — остановила его Карен. — Для начала я должна представить тебе несколько чисто американских развлечений, я их специально приберегла для тебя.

Эрик перестал жестикулировать, рука его так и повисла в воздухе.

— Ты самое большое развлечение, какое только могло мне сниться, — сказал он, другой рукой привлекая ее к себе. — Ты как миф, который становится все более и более прекрасным с каждым пересказом. Ты…

— Эй, парень, ты хочешь такси или не хочешь? — ухмыльнулся им водитель в раскрытое окошко.

— Нам нужно такси, — ответила Карен и дала ему адрес на Юниверсити-Плэйс.

Карен и Эрик вошли в раскрытые двери под последний гитарный аккорд и разразившиеся аплодисменты. «Блитейл Флай» был одним из немногих оставшихся в стране клубов народной песни, и потому, казалось, сюда набились все ее поклонники восточнее Аппалачей. Эрик высмотрел два свободных места за столиком на шестерых и пробился туда сквозь толпу.

Тоненькая белокурая девушка, бледная, как мамалыга, играла на цимбалах и пела песни гор Блю Ридж. Ирландец с лицом херувима пел об утраченной славе сладким скорбным тенором.

— Это чудесно! — Эрик стукнул возбужденно рукой по столу, глаза его горели восторгом, — Я зияла, что тебе понравится. Это называется хутенаннп.[21]

— Хутенанни, ага! Два веснушчатых музыканта с банджо исполняли пару забористых песен погонщиков из Арканзаса. Потом один аккомпанировал другому, пока тот пел «Дженни, моя дорогуша».

Эрик повернулся к Карен.

— Почему бы тебе не спеть что-нибудь?

— О, я не могу. — Она заерзала на стуле. — Я бы не смогла выйти на сцену. За миллион не смогла бы.

— Для этого только нужно набраться немного храбрости, — подзуживал он.

— В моем теле нет ни косточки храбрости. А если все дело в храбрости, почему бы тебе не спеть?

— Ага! — провозгласил мужчина-гора, сидящий рядом с Эриком. Поначалу Карен приняла его за фермера, выращивающего картофель на Лонг-Айленд, но сейчас подумала, что, судя по отутюженным, как лезвие ножа, складкам его брюк, он скорее биржевой брокер. — Спойте для вашей девушки!