Таганай - [45]

«Ладно, идем!» – Он вытащил из сугроба свою палку-отмахалку, случайно нащупав на конце острый, но твердый сучок. И взяв ее таким образом, чтобы при ударе палка приземлилась на поверхность врага аккурат только что освоенной зазубреной, осторожными шагами пошел вперед.

Сейчас Колямбо чувствовал уверенность в том, что делает. Не важно, что глаза напряженно вглядываются в темень лесного пространства, а уши локаторами выхватывают малейшие звуки необычной тональности. Пока он управляет ситуацией, а не ситуация им, и пока что мозг работает в нормальном режиме, даже несмотря на то, что какой-то противный туман все больше и больше лезет в сознание.

Желудок снова пронзил спазматический приступ, но на этот раз Колямбо даже не дотронулся рукой до живота. Нет, сейчас он слишком занят, он слишком занят самым важным на свете мероприятием. Ведь если оно не увенчается успехом, разумом Колямбо сможет овладеть тот самый туман, клубы которого сделались на порядок темнее, а в их недрах стали прорезаться яркие линии электрических разрядов. Это нехорошо, это очень нехорошо. Если эта штука шарахнет, то наверняка услышат даже в пятке. Хотя нет. В пятке, кажется, всегда раньше других узнают последние известия. Недаром душа в периоды своего кризиса первым делом отправляется именно туда.

Тропа постепенно начала поворачивать вправо и становиться более широкой. Придорожные ели нехотя отодвигались в стороны, высвобождая узкую полоску звездного неба над головой, полностью очищенную от заснеженных хвойных лап. Колямбо, не снижая темпа, посмотрел наверх. Несколько не особо ярких звезд мелкими бакенами качались на волнах воображаемого течения космической реки, русло которой ограждалось пушистыми кронами деревьев.

«Красиво!» – подумал он, и уже с неким подобием улыбки перевел взгляд на свою лесную дорожку. Вот-вот скоро должен показаться лагерь, или, по крайней мере, должен открыться заснеженный курумник.

«Ручей бы тоже не помешал, а то пить охота».

Внезапно он услышал отчетливый гудок поезда. Звук летел прямо по направлению его пути. Колямбо, двигавшийся последние пять минут, уставившись себе под ноги, взглянул вперед. За своими мрачными мыслями он совсем не заметил, что почти вышел на опушку леса. Елей стало ощутимо меньше, от чего диск Луны теперь светил особенно ярко.

Уже смутно догадываясь, что все это значит, но пока не давая мозгу думать, он помчался сквозь сугробы туда, откуда неслись глухие звуки перестукивающих по рельсам колес. Мало беспокоясь, что он несется уже совсем не по тропинке, а по свежим сугробам, иногда неудачно проваливаясь почти по колено, Колямбо через сто метров, как пуля из ружья, вылетел из остатков чащи и остановился. Его сердце бешено стучало от беготни и вдруг нахлынувшего волнения, а широко раскрытые глаза впились в раскинувшуюся перед ним белую долину, ища источник звука.

Где-то далеко, очень далеко, стучали колеса поезда, которого даже не было видно. Впереди, чуть внизу, километра на три, лежало однообразное голое пространство с небольшим вкраплением редких кустарников, за которым вырастал длинный незнакомый горный хребет, тянувшийся через весь горизонт. А справа от Колямбо, не далее, чем в одном километре, возвышалась еще одна горная гряда, уходившая в сторону звучания железнодорожного состава. Судя по слабому желтому свечению, которое нимбом опоясывало эту гряду, где-то за ней должен был располагаться Златоуст.

Он, молча слушал, как уносившийся в город поезд оставлял его один-на-один с темной чащей и пугающими мыслями в голове, чей сонм, вызванный этим событием, уже роился где-то за перегородками мозга, отчаянно стучась и грозя прорвать заграждения в ближайшие секунды.

– Это конец, я не знаю, где нахожусь, – чуть слышно произнес Колямбо.

Он перевел взгляд на снежную долину перед собой и тут же почувствовал невероятный жар на лице и в груди, осознание того, что все это значит, прошло по нервам тела.

– Господи, я все-таки перепутал дорогу!

Он медленно поднес перчатку к губам, но не смог дотронуться до них, рука сильно дрожала и не поднималась выше. Ноги как влились в снег, грозя прорасти там мелкими корешками. Голова категорически отказывалась размышлять о чем-то конструктивном, ее сковала невероятная тяжесть страха, чьи щупальца почти физически ощущались нейронами мозга. Но было что-то еще, что-то кроме страха, что-то сладкое и одновременно плохое, от чего хотелось отделаться в тот же миг. Что-то, от чего глаза принялись закатываться вверх, а средние пальцы на руках – дергаться, руководствуясь своими собственными позывами.

Вдруг Колямбо начал делать очень быстрые и мелкие глотки воздуха, ему как будто стало нечем дышать. Он задыхался и знал, что задыхается не от страха, а от того сладкого и плохого, что не в силах выдавить из себя. Кислород ускоренными темпами покидал его кровяные сосуды, оставляя пустоты, которые без промедления брал под свою пяту накопившийся в неизмеримых количествах углекислый газ. Не имея возможности дышать Колямбо начал медленно оседать вниз. Правая рука выронила палку и уже нащупала поверхность снега, куда с секунды на секунду должно было постепенно упасть все его тело. От частых вдохов открытым ртом холодного воздуха, он вдруг раскашлялся, да так оглушительно и глубоко, словно схватил воспаление легких. Последний приступ кашля скрутил его в трубочку и Колямбо навзничь бухнулся лицом в сугроб.