Табу на нежные чувства - [10]

— Наконец-то. — Крапивин встал из-за стола, намереваясь немедленно паковать вещи.

— Пока поживете на этой квартире, а я отправлюсь на встречу с героями ваших разгромных статей, — сказала я.

— Минуточку, — Крапивин вернулся в кухню, — не хотите ли сказать, что я один останусь в чужой квартире? — Он возмущенно посмотрел на меня. — Не бывать этому.

— Эдуард Петрович, это безопасное место.

— Вы с ума сошли, Евгения Максимовна?! Вы не можете оставлять меня одного, вы же профессионал.

— Вот именно, — сказала я и указала на стул: — Сядьте, и слушайте меня внимательно.

Опешивший от моего напора Крапивин послушно присел у стола.

— Я профессионал, и я хорошо знаю свою работу. Если вы думаете, что можете понукать мной и указывать, что и как я должна делать, то могу вас разочаровать. Никому и никогда я не позволяла садиться себе на шею, и вы не станете исключением. Моя обязанность обезопасить вас, и я это делаю. Ваша обязанность… — я на секунду прервала свою пылкую речь, а потом продолжила: — Нет, это даже не обязанность, вы ведь в любую минуту можете отказаться от моей опеки. Скажем, это необходимость, — слушать меня и делать то, что я говорю. Если вам дорога ваша жизнь, найдите в себе силы подчиниться обстоятельствам.

Как нашкодивший подросток, Эдуард Петрович сидел, виновато потупив взор. Минуту он тяжело вздыхал, ерзал на стуле, морщился и только потом решился ответить.

— Вы профессионал, я знаю. Но один я не останусь, буду повсюду следовать за вами. — Он даже побоялся посмотреть на меня в этот момент.

Я выдержала некоторую паузу, а потом, неожиданно для Крапивина, согласилась с его требованиями.

— Ладно, будем действовать сообща. Возможно, так даже лучше, у вас будет возможность объясниться с людьми, которых вы некогда растоптали, уничтожили, лишили бизнеса.

— Не понял, — Крапивин выглядел растерянно.

— Нет, я согласна, вы заслуженно обвиняли людей в мошенничестве и нечистоплотности. Но вам, как журналисту, должно быть интересно, как теперь живут эти люди, что делают. Разве неинтересно?

— Абсолютно неинтересно. — Эдуард Петрович замотал головой. — А к чему вы клоните?

— Я отобрала четыре статьи, которые заинтересовали меня больше других. Первая из них вот эта. — Я положила перед Крапивиным журнал с его разгромной статьей о тарасовской оперной диве.

Он бросил беглый взгляд на фотографию. На снимке была изображена женщина с несимпатичным, даже неприятным лицом, отекшая, с синяками под глазами, с маленькими, как пуговки, глазками и жидкими кучерявыми волосами. Под фотографией заголовок: «Все поет наш соловей», буква «о» в слове «поет» была подправлена красным цветом, в результате получилось «пьет». Глядя на снимок, Крапивин поморщился и прокомментировал:

— Малявина, бездарность, таким, как она, не место на сцене.

— Ну, почему же, о ней долгое время говорили как о самородке.

— Тоже мне, самородок. Ни дня без алкоголя, откровенные наряды, извращенная страсть к молодым мальчикам и муж, который за все это платит. А как мужа не стало, так она и сдулась. — Он зло усмехнулся. — Самородок.

— Может, вы не знаете, но в скором времени планируется грандиозное возвращение дивы на большую сцену.

— Кому она нужна? — скептически заметил журналист.

— Кому-то все-таки пригодилась. Отсиделась два года в тени, собирается замуж и снова штурмует сцену.

— Вы-то откуда знаете? — недоверчиво поинтересовался Крапивин.

— Моя тетушка большая поклонница Малявиной. Она о ней знает все.

— Бред какой-то, — фыркнул Крапивин, прикрывая махровым халатом тощие коленки. — И что, мы должны с ней встречаться?

— Вам необязательно.

— Нет уж, — он не стал дослушивать меня, — поедем вместе. Мне даже интересно посмотреть в глаза этой бездарщине.

…Екатерина Захаровна Малявина покорила наш славный город своим волшебным голосом лет семь назад. Несколько раз штурмовала столицу, но там, как оказалось, без нее талантов хватало. А вот у нас в Тарасове она как-то легко и быстро прижилась, и карьера ее, равно как и материальное благосостояние, стали расти не по дням, а по часам. Я никогда не жаловала оперу и не была поклонницей таланта Малявиной, но, благодаря моей любимой тетушке Миле, знала об этом самородке немало. Я не находила никаких изъянов в ее соловьином пении, хотя из статьи Крапивина узнала, что любители оперы «корчатся от ужаса и закрывают уши, слушая этот отвратительный голос, который сама Малявина предпочитает называть чудным серебристым сопрано».

Встретиться с некогда прославленной оперной певицей нам не составило особого труда, достаточно было назваться журналисткой из Москвы, прознавшей о скором возвращении дивы на сцену, и мне немедленно был дан зеленый свет. Крапивин в данном случае выступал в унизительной для него роли — фотографа.

— Вы раньше встречались с Малявиной лично? — поинтересовалась я до того, как вручила Эдуарду Петровичу фотокамеру.

— Слава богу, я не встречался с ней лично, — ответил он.

— Тогда будете моим фотографом.

Крапивин очень беспокоился о своей репутации и не хотел выяснять отношений с Малявиной, «весьма скандальной дамочкой» (если верить информации Эдуарда Петровича), поэтому предпочел сохранять инкогнито.