Табернакль - [38]

с фамилией картавой, сцена, хор,

дед моего фотографа и дед

Георгия, поэт, еще поэт

(Бог любит троицу), сон доктора, Гомер,

сонм зрителей, свидетелей партер,

незримого Лепони тайный штат,

Кронштадт-могила, колыбель-Кронштадт,

нарушивший молчания спецхран

Эдгара По раскаркавшийся вран.

6. Ночной кошмар

Фигуры умолчанья немы, не встанет дыба на дыбы

Свинцовым всадником системы всематериальной ворожбы.

Сожжет листы подметных справок (икс с игреком – сексот, филёр)

вне мизансцены очных ставок подземной пыточной суфлёр.

Вот кто пришел, жить, братцы, любо, на мой расстрел (добьют штыком?)

намазать позабыла губы, но подвела глаза тайком,

видать, ты им не доплясала, мне не отрубят головы,

чтоб ты ее не поднимала с переменившей цвет травы.

“Проснись, проснись, во сне ты стонешь, стучишь зубами и скрипишь,

как будто ты кого хоронишь и на могиле свежей спишь…”

“Смерть мне и снилась, дорогая, на берегах ничьих морей,

а с нею женщина другая как рифма к гибели моей.

Говорила, приговаривала: приговор готов,

в Могилевскую губернию поедешь, Гумилев.

Сейчас я подыму подушку, почти светло, окно с сосной,

кошмар ушел, усни, подружка, нет, погоди, побудь со мной”.

7. Луг

Еще одна забытая страница (собрать их все по строчке, по стежку!):

похожий на сенатора возница их на телеге привезет к лужку.

Судьбы возничий, финн зеленоокий, даритель, их ввергает в этот круг,

в плутающий в лесах за Териоки – цветы по пояс! – разнотравный луг.

Там, наверху, что снег ланской и лонский, – армада, облачные корабли.

Надев шубейки широты чухонской, жужжат свое шумерские шмели.

В полдневный зной все соткано из света, кому бы тут еще смотреть в зенит?

Одни сообщники любви и лета – кипрей, и зверобой, и аконит.

О дреме луговой лучи расскажут историю вне пыла и остуд,

стебельчатые швы им пальцы свяжут, соцветья рукава переплетут.

Громоздкие венки плетешь, подруга, легчайшие венцы в ромашках сплошь.

Остановила войско калиюга, на перемирие весь мир похож.

Но с мельницы уже грядет возничий, чу, скрип колесный, значит, едем вспять,

вне вотчины цветной капеллы птичьей Финляндии Фарландией не стать.

Сноп луговой в ее объятьях едет, задумчиво жует он стебелек,

но на глазах, как лето тонет в Лете, нисходит лепет в пятистопный слог.

Но версты продлены и дериваты, на Вечность с легкостью растянут свет,

а летнего романа день девятый – на девять месяцев или на девять лет.

Хоть древу суждена одна из веток, расстанемся на вы, а не на ты.

Но я увижу в мире напоследок цветы и луг, цветы, цветы, цветы.

8. Лед

– О, как я рада вашему приезду! Весь этот ужас. Бедный Сапунов.

В тот день он заходил к нам. Не один, с Принцессою. Мы долго пили чай

и говорили. Он все повторял, что не умеет плавать. А Кузмин

и спутницы его уже их ждали за пенистым шампанским в казино.

И лодка дожидалась у воды. – А Смерть ждала свиданья с Сапуновым.

Где это было? – Кажется, отсюда отправились. О, если бы я знала,

я ни за что б не отпустила их! – Свидания со Смертью не отменишь,

на то и притча есть. Не может быть! Я провалился тут под лед однажды

два года или полтора тому. Мы шли с Войтинской и ее подругой.

Я ей позировал, и мой портрет был так удачен! Я с ней флиртовал…

– Вы, видимо, флиртуете со всеми. – Нет, не со всеми. Я изображал,

почти шутя, пред нею паладина, как будто мне лет десять и “Айвенго”

я дочитал вчера. Я звал ее Прекрасной Дамой… нет, не как у Блока!

Я просто Дамой звал ее. Она считала все за шутку, за игру,

но так и было. Берегом мы шли. Ноябрь являл календы или иды,

предзимье, совершенно зимний холод, до декабря рукой подать. Декабрь

отчетливо был виден, точно форт Тотлебен или Обручев. Песок

покрыт был снегом. Только что в торосы пляж не успел одеться, как обычно,

и гладкий лед напоминал каток дней гимназических, одна обманка.

Наслушавшись речей витиеватых (произносил я их, как на театре),

художница моя сняла перчатку, в нее вложила шишку – и на лед

швырнула, как на рыцарском турнире могла бы ее бросить на арену.

Я и пошел перчатку доставать, не верный рыцарь, так послушный пес.

Я шел по водам, по границе волн и воздуха, прихваченной морозом,

мне было весело, Кронштадт маячил, и от припая и до горизонта

все белое безмолвие меня в пространную прогулку приглашало,

дождавшись наконец шагов моих. Но лед был тонок, подломился враз,

и я свалился в ледяную воду. Войтинская с подругой закричали,

я выбрался, перчатка утонула. Как горевал я о своих ботинках,

представьте, щегольских! Но на портрете, конечно, их не видно. Что за место

коварное! Со мною лед играл, художника вода не пощадила.

Невесело тонуть навеселе. А в молодости воздух точно опий…

– Так тело его найдено в Кронштадте? – Подводные теченья принесли,

играющий прибоем летний ветер; утопленник их изучал пять дней.

По правде говоря, я и приехал, едва узнав, успев перечитать

“Утопленника” пушкинского. Сети, и это “под окном и у ворот…”

Но он сидел у вас перед отплытьем… – В последний раз и за последним чаем. -

Вода и лед. Как много в мире знаков. Встречаются среди голубоглазых

такие существа, чей взор небесный воды чистейшей горных водоемов

меняется порой на взгляд стальной, и ледяными страшными очами,

как с глетчера, глядел бы джинна призрак, они в тебя вперяются нежданно