Табак - [316]

– Разве па это нужно особое разрешение? – спросила Ирина. – Я вошла, чтобы навести порядок.

– Это не ваше дело, – отрезал подполковник. – Никто, кроме меня, не имеет права входить в комнату генерала.

Он положил на письменный стол хлеб, брынзу и виноград и начал сердито рыться в карманах.

– Вы что же, решили оставить продукты на письменном столе?

Ирину забавляли негодование и мальчишеское лицо подполковника.

Данкин строго поглядел на «гадюку» и, чтобы внушить ей уважение к Народной армии, заявил важно:

– Это завтрак для генерала.

– Уж не боитесь ли вы, что я его съем?

– Пет, не боюсь! – Данкин не упустил случая съязвить. – Вы никогда не голодали.

Желая задеть Ирину побольнее, он потянул к себе средний ящик письменного стола, чтобы проверить, не отперт ли он. Затем снова начал рыться в карманах, но неожиданно перестал, заметив, что ключ от комнаты, который он искал, торчит в замочной скважине. Быстрым движением, которое должно было подчеркнуть его недоверие к Ирине, он переставил ключ с внутренней стороны на наружную и приказал враждебным тоном:

– Выйдите сейчас же из комнаты!

– Вы как будто подозреваете, что я роюсь в ящиках?

– Но ваше дело, что именно я подозреваю.

Ирина горько, по беззлобно усмехнулась.

– Я одинаково равнодушно отношусь и к старому и к новому, – сказала она.

– Таких людей мы условно считаем врагами.

– И даже но пытаетесь их перевоспитать?

– Пока у нас на это нет времени.

«Здорово отвечаешь, – подумала Ирина. – Быть тебе генералом». Глядя на мальчишеское лицо Данкина, она вспомнила о Павле и снова почувствовала прилив бодрости. Она вышла из комнаты и не подумала о том, чтобы рассердиться.

Данкин запер дверь, положил ключ в карман и степенно, не торопясь, как и подобает подполковнику, пошел вниз по лестнице. Но когда он скрылся из виду за поворотом, так что Ирина уже не могла его увидеть, его движения приобрели гибкость и кошачье проворство двадцатилетнего юноши. Он огляделся по сторонам, словно опасаясь, что его могут уличить в недозволенной шалости, потом, ухватившись за полированные перила лестницы, лихо скатился на животе до самого низа. Легко и ловко он соскочил па паркет. Никто этого не видел. А если бы кто и увидел, то лишь весело улыбнулся бы. Борьба и суровая жизнь лишали до сих пор ремсиста Данкина самых скромных забав и развлечений.

Когда он ушел. Ирина велела служанке готовить ужин из продуктов, которые они привезли с собой из Чамкории. Она надеялась, что тем временем подойдет Павел и они поужинают вместе. Но Павел так и не пришел, и она поужинала одна в маленькой столовой, где они с Борисом провели так много часов в томительном молчании. Снова ее обуяли досада и равнодушие ко всему па свете. Чего она могла ожидать от Павла? Ничего, кроме такой же холодности и враждебности, с какими к ней относился Данкин.

Человек с автоматом, который стоял па посту в вестибюле, проговорился служанке, что генерал остался на партийное собрание. Ирина подумала, что Павел, наверное, так загружен работой, что вряд ли способен снова пережить горькие и сладостные минуты той ночи, когда они впервые встретились в чамкорийской вилле. Ее недавнее волнение улеглось. Снова ее охватило тяжелое настроение – давящее и безнадежное, как осенняя ночь. В душе ее медленно разрасталась ноющая тупая боль, которая словно заполняла ее грудь свинцом. Это была тоска по упущенной жизни, по растраченным чувствам, по всему, что ушло безвозвратно.

После ужина она выкурила несколько сигарет, потом послала со служанкой Данкину и человеку с автоматом ужин, приготовленный для Павла, – яичницу с жареным картофелем и бутылку экспортного вина. Данкин вернул еду, солгав, что уже успел поужинать. Он не хотел якшаться с буржуазией. Человек с автоматом оказался не столь принципиальным и с удовольствием съел яичницу. Ему приходилось голодать больше, чем Данкину.

Ирина перешла в спальню, но решила пока не ложиться, а подождать Павла. Горьким и безнадежным было это ожидание, словно встреча с Павлом осталась для нее последним лекарством, которое, кто знает, быть может, еще могло бы исцелить ее. Она попробовала было читать, но не смогла и тогда, чтобы убить время, стала рыться в своих бумагах. Ведь многое надо было уничтожить. Глупо было хранить кучу слащавых писем от любовников, с которыми она проводила время в Чамкории и Варне, когда Борис надолго уезжал за границу, хранить портреты с торжественными клятвами в верности, групповые снимки мужчин в смокингах и женщин в вечерних туалетах. Из этих писем и портретов как бы складывался документальный фильм о блестящей карьере продажной женщины в мире «Никотианы». Потому что, хотя и было время, когда она любила Бориса, а потом фон Гайера, но с того дня, как «Никотиана» получила львиную долю заказов Германского папиросного концерна, Ирина стала торговать своей любовью, и так умело и расчетливо, что теперь владела миллионами в иностранной валюте. Многие авторы писем и участники групповых снимков были замешаны в темных делах, и им грозил Народный суд. Ирина равнодушно бросала в камин эти свидетельства былой дружбы. Вскоре в камине набралась целая куча скомканных и порваных писем и фотографических карточек, к которой она без сожаления поднесла спичку. Вспыхнуло пламя, бумага начала корежиться и гореть, и вместе с ней превращались в пепел и воспоминания. Но письма, портреты и фотографии не исчезли бесследно – от них осталась кучка пепла, засорившая каминную решетку, как пепел прошлого засорял душу Ирины.