Без особой гордости он прочел: «…склонен к некоторой помпезности в манере держаться, довольно смешной в его возрасте, хотя ему и удалось в какой-то мере произвести впечатление на членов команды…»
«И крайне выгодная продажа наших камней; немаловажное достижение, поскольку наш Орден как-никак должен сам себя содержать.
И «…взял последний и критически-важный барьер; не без душевного смятения, насколько я могу судить, но взял. После двадцати лет Внушения ему теорического понятия о ненасилии этот юноша оказался в положении, которое категорически требовало применения насилия, правильно оценил его и применил насилие в форме удара дубинкой по голове лирского сигнальщика, тем самым продемонстрировав способность к обучению и здравый смысл, столь же драгоценный, как и редкий».
И простое заключение: «Рекомендуется для прохождения обучения».
Обучения? — охнул Ален. — То есть надо еще учиться?
— Далеко не всем, мальчик. Далеко не всем. В подавляющем большинстве мы то, чем кажемся: елейные, чурающиеся оружия, абсолютно необходимые приложения к коммерции, которые зарабатывают проценты на благо Ордена. Проценты эти нам необходимы, и нам необходимы герольды, чурающиеся оружия.
Ален медленно процитировал: «В довершение всех зол, которые навлекает на тебя безоружность, она вызывает презрение к тебе».
—Глава четырнадцатая, — машинально сказал чернобородый. — Мы оставляем такие подсказки возле их кроватей на протяжении двадцати лет, а они их не замечают. Но для тех немногих из нас, кто заметит, — продолжение обучения.
— А я научусь метать нож, как вы? — спросил Ален, которого мысль об этом одновременно и влекла и отталкивала.
— Факультативно, если захочешь. В основном же это этика и мораль, чтобы ты был способен взвешивать значимость метания ножей и тому подобного.
— Этика! Мораль!
— Мы ведь, знаешь ли, начинали как миссионеры.
— Это все знают. Великая Утилитарианская Реформа…
— Кое-кто из нас, — сухо сказал чернобородый, — думает, что она не великая, не утилитарианская и не реформа.
Сокрушительная идея.
— Но мы же распространяем утилитарианскую цивилизацию, — заспорил Ален, — А если нет, какой во всем этом смысл?
И чернобородый объяснил ему:
— У нас у каждого свои побуждения. Один — искренний утилитарианец, другой— любитель риска и счастлив, когда ему угрожает опасность, и он весь в напряжении. Еще кто-то высокомерен, и ему нравится водить людей за нос. Но найдется немало таких, кто считает себя слугами человечества. Ну а теперь отдохни.
Он встал.
— Ну а вы? — с запинкой спросил Ален.
— Я? Ты найдешь меня в главе двадцать шестой, — улыбнулся чернобородый. — И, может быть, найдешь там кого-нибудь еще.
Он закрыл за собой дверь.
Ален мысленно пробежал двадцать шестую главу, продолжая недоумевать, и тут… да-да!
Так странно и неизбежно знакомо, будто он всегда знал, что с радостью произнесет эти слова вслух вот в этой тесной каморке на борту видавшего виды космолета.
— Бог не хочет делать все сам, отнимая таким образом у нас свободу воли и ту часть славы, которая принадлежит нам.
