Сыны Зари - [144]

Элисон Траверс оказалась блондинкой, преисполненной самоуверенности. Она вела Кэлли через дом так, словно это было целое поместье. Отхлебнув из рюмки, она спросила:

– Что с моим отцом?

– Возможно, что он замешан в весьма серьезном преступлении.

Коротко засмеявшись, Элисон сказала:

– Что?

Он начал спрашивать ее о галерее, и она слегка успокоилась. Подумала: подделка, уклонение от уплаты налогов, контрабанда... Она даже пыталась немного пошутить:

– Это, знаете ли, у нас в крови. Мои предки были баронами-разбойниками: украли едва ли не всю восточную Англию. – Потом она засомневалась, уместно ли было говорить это, и добавила: – Вам следует знать, что мой отец никогда не стал бы поощрять какие-либо противозаконные действия. – Тон ее был официальным, этакий пресс-секретарь в шелковой блузке.

Кэлли спросил ее об акциях.

– Я просто держала их для него. В действительности это было нужно для голосования. По сути дела, ему хотелось владеть галереей и контролировать ее так, чтобы... – Она умолкла.

– Чтобы никто не знал? – предположил Кэлли.

– Это противозаконно?

– Нет.

– Тогда в чем же таком вы его обвиняете?

– Вы знаете, где он сейчас? – спросил Кэлли.

Они оба подождали ответа на свои вопросы. В конце концов Элисон сказала:

– Какая-нибудь бюрократическая придирка, ловля блох, выискивание мелких нарушений. – Поскольку она почти разозлилась, она решила налить себе еще порцию.

Кэлли кивнул, он, должно быть, обдумывал ее предположение.

– Я спросил вас, не знаете ли вы, где он сейчас.

Она поразмышляла над этим некоторое время и сказала:

– Возможно, я не должна говорить вам больше ничего без присутствия моего адвоката.

– Как пожелаете. Но это довольно простой вопрос.

Она поразмыслила еще, а потом сказала:

– Нет, я не знаю.

Кэлли встал, собираясь уходить, и увидел, что Элисон немного расслабилась. Он приучился задавать вопросы под занавес. В таких случаях часто удавалось вытянуть ответ.

– Одни ваши акции не позволяли вашему отцу иметь контрольную долю.

– Нет, – это было все, что она намеревалась сказать.

Когда они подошли к двери, Кэлли спросил:

– Вы знаете одну особу по имени Мари Уоллес?

В ямке на шее Элисон появился румянец, расползшийся на ее ключицы, как хомут. Вместо ответа она спросила:

– Вам известно, что моя мать умерла?

– Так вы знаете ее или нет?

– Я знаю о ней. Мы никогда не встречались. – Она открыла дверь.

– Галерея Портера иногда торгует крадеными произведениями искусства. – Кэлли смотрел в сторону от нее, куда-то в направлении дороги. Он постарался, чтобы это прозвучало так, словно ему только что пришла в голову подобная мысль. – Вы знали об этом?

Ее лицо обратилось к нему. Она сказала:

– И это то, что?.. – А потом: – Неужели вы могли поверить?.. Дверь оставалась полуоткрытой, пока Элисон приходила в себя.

Кэлли выслушал ее очередное упоминание о своем адвокате и пошел обратно к машине.

– Ну? – спросил Доусон.

Кэлли покачал головой. Элисон Траверс в принципе нравилась идея мошенничества, но ей недоставало выдержки, чтобы следовать ей. На ее лице, однако, ясно читалась убежденность, что у ее отца найдется столько выдержки, сколько может потребоваться.

* * *

У Мари Уоллес выдержки было мало, а еще меньше она могла сказать. Она сидела на постели и смотрела на Кэлли, явно не понимая, кто он такой. Лицо тридцатипятилетней женщины на теле, которое годиков на десять постарше. Комната была полна разной одежды, она была повсюду: на креслах, на полу, на плечиках, висевших на полуоткрытых дверцах стенных шкафов, на спинках постели, на самой постели... Женщина сидела посреди всего этого в тонком домашнем халате, одна голая нога вытянута вперед, другая – подогнута под себя. Кэлли старался смотреть на что-нибудь еще.

– Он сказал мне, чтобы я приготовилась, – говорила она. – Он сказал, чтобы я укладывалась.

Она была настолько пьяна, что, должно быть, говорила на каком-то странном диалекте, слабо знакомом Кэлли. Ему пришлось сосредоточить внимание на переводе. Это отвлекло его мысли от позы Мари. Она взяла стакан, который, накренившись, покоился на покрывале, и начала рыдать, сотрясаясь всем телом и расплескивая джин себе на колени.

– Это было все... Но он... жди здесь, укладывайся... Я заеду за... Потом... Потом... Потом...

Поскольку она говорила, не умолкая, Кэлли напряженно слушал, хотя и понимал, что в этом не было никакого смысла. Она таращилась на него, рот ее был открыт, как у дурацкой куклы, лицо стало красно-серо-голубым от размытой слезами косметики, что напоминало грязные переливчатые цвета лужицы бензина. Спустя мгновение она опрокинулась на спину посреди груды шелка и косметики и расплакалась так горько, как могут плакать поистине несчастные существа. Ее халат разошелся у пояска, оставив ее почти обнаженной. Волосы в паху были блестящими от джина.

– Мы поедем... Жди здесь... Я только должен...

Она забыла, что в комнате был Кэлли.

* * *

Прелесть одинокой жизни заключается вот в чем: делай все, что хочешь, а трудности ее в другом: а что делать-то?

Ты готовишь салат на одного, ты делаешь совсем чуть-чуть приправы к салату, ты жаришь в гриле одну-единственную баранью отбивную, ты достаешь из фольги маленькую печеную картофелину... Ты можешь смотреть телевизор или читать книгу, и самое замечательное во всем этом заключается в том, что ты не обязан спрашивать кого-то, не предпочитает ли она... или не возражает ли она, если... или, может быть, ей бы больше хотелось пиццы... И никто не пилит тебя за то, что ты, видите ли, забыл вынести мусор. Он может просто стоять себе вон там и гнить, пока не сопреет. Это было бы прекрасно. Никаких компромиссов, никакого распорядка дня. Вообще ничего.