Сыновья (Начало повести) - [4]

Остановились, вглядываясь в идущие беспрерывной чередой окна, стараясь увидеть в них знакомое лицо... Андрею не стоялось на месте.

- Ты побудь здесь, - сказал он брату, - а я пойду вперед, - может быть, он в переднем вагоне.

Не дожидаясь ответа, Андрей почти бегом бросился промеж суетящихся, мешающих людей, лавируя и поминутно наталкиваясь на чьи-то узлы, мешки, корзины... Но вот наконец бурый багажный вагон. Дальше итти некуда: дальше запыленный тендер, и помощник машиниста, не теряя времени, уже вытирает его тряпкой, широкими мазками, вскрывая из-под густого пыльного покрова блестящий, как эмаль, темнозеленый бок... Андрей бросил под колеса тендера давно потухший, машинально зажатый в зубах окурок и перевел дух.

Ему необходимо было - и на это оставалось всего несколько мгновений решить и обдумать что-то важное, очень важное... Но что?.. Ах, да! Сейчас он увидит отца, которого он не видел восемь (или сколько?) лет. Имеет ли он право видеть его?.. Какой, однако, проворный этот помощник машиниста, он уже обтер почти весь тендер! А как торопятся все эти люди, нагруженные багажом... Но почему, собственно, он не имеет права? И не все ли равно сейчас... У Андрея заломило колени и распирало грудь, будто сердце с каждым ударом своим увеличивалось в размерах. А время шло - уже реже становился поток пассажиров, пустел перрон. "Не приехал, должно быть", - подумал Андрей.

В этом было облегчение. Ему стало скучно стоять, пропуская мимо себя чужих, незнакомых, бессмысленно суетящихся людей. С безотчетной зоркостью вглядываясь в встречных, он двинулся обратно, к тому месту, где остался Петя. Вот и он стоит и... ну, конечно же! - машет ему рукой. "Приехал", - вспыхнуло короткое, ужасное слово, и сердце остановилось.

Петя еще раз взмахнул рукой и скрылся в тамбуре. Торопясь вдоль вагона, серого, матового от пыли, унося в себе сознание, что он так и не успел ничего обдумать и решить, но уже не находя в себе сил остановиться, Андрей увидел в окне затуманенный стеклом профиль отца. Лицо его было почти такое же, как тогда, восемь лет тому назад, разве только полнее немножко, - и от этого неясно подумалось, что отец должно быть вовсе не так уж болен. Однако, когда Андрей проник в вагон и увидел отца вблизи, неясная мысль эта исчезла бесследно. Вместо нее тошнотный тесный страх разлился по телу: еле держась на ногах, ухватившись рукою за спинку лавки в опустевшем проходе, стоял неимоверно дряхлый старик, одетый в линючую серую толстовку. Заостренное снизу молочно-белой бородкой лицо было и вправду не худо, но то, что сперва Андрей принял за полноту, оказалось какой-то страшно мертвенной одутловатостью.

Андрей позабыл о своих неоконченных размышлениях, о тех годах, в течение которых они с отцом были чужды друг другу. Стремясь к одному только - как бы подавить в себе тошнотворный свой невольный ужас, почти отвращение, он скороговоркой пробормотал нескладное приветствие и обнял отца, осязая под своей рукой вялое, безжизненное, как подушка, тело.

- Ну, как ты доехал? - скороговоркой продолжал он, чтобы не молчать, отводя в сторону глаза и оглядывая полки. - Вещи твои где?

- Да вот тут, - ответил отец, жалко бодрясь, стараясь казаться более сильным и здоровым, чем на самом деле. Но когда он оторвал руку от скамьи, чтобы показать где вещи, тело его качнулось, готовое к падению, и он поспешил снова схватиться за кронштейн, делая вид, что просто переменил точку опоры.

Чумазый и усатый железнодорожник проходил по вагону.

- Эй, граждане, поторапливайтесь, сейчас осаживать будем, - сказал он, и простуженный голос его гулко отозвался в пустых отделениях.

Андрей, продолжая прятать глаза, полез за чемоданом, прихватил с нижней лавки старый клетчатый портплед, удивительно знакомый, памятный с детства, и сказал Пете торопливо, будто опасаясь, что тот не согласится:

- Я вещи понесу, а ты папе поможешь, ладно?

На платформу спустились с трудом - и сразу же остановились; отец уже запыхался, и лицо его стало бескровным, серым, как газета.

- Что это от вас как бу 1000 дто вином пахнет? - безразлично спросил он, все еще пытаясь бодриться, делая вид, что вовсе не задыхается.

Петя дернул плечом, ответил багровея:

- Да нет, так это, - очень рано пришли, скучно было ждать... Пива выпили немного.

Андрей, с вещами в руках, стоял поодаль. Он заметил, что на локтях отцовской ситцевой толстовки темнеют большие, овальные латки из материи более новой и темной, чем рукава. Сандалии на распухших, отечных ногах были тоже очень ветхи, распоролись по ранту... Андрею беспощадно ясной стала вдруг вся бедность, может быть, нищета, в которой жили родители, и у него защемило, заныло в груди от жаркой и стыдной жалости. Безразличие отцовского вопроса показалось ему нарочным, скрывающим за собой тайный укор, а в голосе Пети послышались виноватые нотки...

Путь до вокзала был порядочный, и пришлось еще несколько раз останавливаться, при чем отец конфузливо объяснял:

- Не могу, ребятки, ноги не держат... Устал все-таки за дорогу.

Он тянулся в карман, едва проникая туда распухшей рукой, доставал кисет, наполненный желтым, как крупа, табаком-махоркой. Андрей видел, как страдальчески менялось лицо Пети при виде этого засаленного от долгой носки кисета, как ползли на лоб его косые, черные брови - он, очевидно, не решался предложить отцу свою дорогую пачку. Самому Андрею становилось все больше не по себе, неловко было помнить про свой новый костюм - дернула же нелегкая надеть его!.. И даже некоторое беспокойство, наступившее с приближением сумерок и напоминавшее, что скоро ему пора будет ехать в клуб, не подавило неловкости, страха и жалости, вызванных неожиданным обликом отца. А та уверенность в своей правоте и в необходимости полного разрыва с семьей, которую он чувствовал до сих пор, казалась сейчас фальшивой и непрочной.