Сыновья идут дальше - [13]

— Так это когда было сказано? — кричит Дедка.

— А теперь они лучше?

В комнате тихо. Исподлобья поглядывают на Бурова. Все знают его спокойным и ровным, но сегодня он не может справиться с волнением. Встает, опирается руками о стол.

— Вот что, Потап Сергеич, если останешься один, а нас не будет, да пойдешь с Козловским, что будет? За это с большевика голову снять.

Дедка молчит. Угрюмо сосет козью ножку, яростно сдувает с нее пепел.

— Козловский тебе говорил, что считает себя циммервальдовцем?

— Говорил.

— А почему только тебе он сказал и больше никому?

— Не знаю.

— Ты ему веришь?

— Верю.

— Несмотря на это? — Буров в упор смотрит на Брахина. — Ведь он выбрал тебя одного. И больше никому ни слова. Он и ты.

Долгое и тяжелое молчание. И тут впервые за все эти годы Буров понял, что отстал Брахин, что весь он в прошлом, этот кипучий старик, которого прозвали Дедкой.

— Я, может, последний раз здесь говорю. Так вот, Дунина взяли. Андрею пришлось скрыться. А если меня возьмут… Не отдавайте забастовки эсерам! Погубят.

Волнение мешало ему говорить. Ведь сделано немало, сделано исподволь. Его возьмут — этого не избежать. Но не о себе он думал. Доведут ли до конца то, что они — а их так мало — успели начать? Тяжело думать об этом. Была долгая, незаметная, муравьиная работа. А узел завязался тугой — впору вспомнить о пятом годе. Неужели пропадут их усилия?

Буров помолчал и вспомнил о других. Нет, не пропала даром его работа. Не зря здесь прожил годы Дунин и он, Буров. Они вырастили боевых товарищей — из них первый Федор Воробьев.

Огромный, сильный, Буров тяжело опустился на стул и, как бы стыдясь внезапного волнения, смущенно улыбнулся.

Ему хотелось сказать вот так: «Товарищи, родные вы мои!» Ведь это же друзья, ближе которых никого нет. Но это был очень сдержанный в словах человек.

Рано утром Евгений Петров, закутавшись в башлык, пошел к первому поезду.

5. Слежка

И Родион и Филипп давно уже видели, что за ними следят. Их подстерегали у ворот завода, у дверей чайной, на станции, когда ждали поезда в Петроград, на улицах Петрограда. Но неприметный дом оставался для полиции нераскрытым.

Шпики следили нагло. Они и не старались прятаться, шли по пятам, всего на шаг сзади. Буров остановится — остановится и шпик. Можно было плюнуть в лицо — шпик все равно пойдет дальше. Горячий Дунин мог дать в морду, шпик не поднимет скандала. Как все это было не похоже на прежний негласный надзор. В то время лишь долгая выучка подпольщика могла ему подсказать, что за ним следят. Теперь об этом легко догадался бы и непосвященный человек. Нельзя было понять — то ли шпики неопытны, то ли особые причины заставляют их поступать так.

Однажды вечером на берегу канала Буров остановился у фонаря и поглядел на молчаливого человека, который неотступно следовал за ним.

— Тяжелая у тебя стала нынче служба, гороховый.

«Гороховый» — это слово теперь забылось. А пошло оно оттого, что в столице на Гороховой улице помещалась канцелярия градоначальника. У него, как и у жандармов, были свои негласные наблюдатели. Их-то и называли гороховыми.

Шпик не ответил. Под фонарем Буров разглядел безбровое, нездоровое лицо, неподвижные глаза. Вокруг никого не было, недалеко на берегу канала белел дом начальника завода, в окнах не было огней. На лавке возле калитки дремал караульный в тяжелом тулупе. Буров расправил плечи. Таким он сильным и грозным показался в эту минуту, что рука человека, который шел за ним, судорожно сжалась в кармане.

— За собачку держишься, гороховый? — Гадливое чувство охватило Бурова.

Шпик опять не ответил. Только беззвучно шевельнулись губы. Постояли и пошли.

Назойливость шпиков удивляла Бурова. По своей воле они в открытую ходить не будут. Должно быть, Люринг, жандармский ротмистр, так им приказал. Люринг, видимо, не хочет Бурова брать сразу. Он чего-то боится. Возможно, избегает лишних столкновений с рабочими. Жандарм не мог не видеть, что люди стали гораздо смелее. Еще год назад, когда Дунина взяли на месяц прямо из цеха, произошло то, что встревожило начальство. Дунин собрал инструменты и спокойно сказал:

— Остерегайтесь Шишкевича, товарищи.

У него были веские подозрения против соседа по станку — лысого лавочника, который спасался на заводе от фронта. В цехе зашумели. Не сразу удалось увести Дунина.

— Шишкевича? — ответили ему. — Это он тебя выдал, Дунин? Ладно.

А потом Шишкевич долго ждал приема у начальника завода и заплакал у него в кабинете.

— Ваше превосходительство, за что же это? Совсем жисти не стало. Жена утром на работу плачем провожает… будто покойника видит. Идешь и крестишься. За что же это? Ну, поспорили мы с ним насчет войны. Он свое говорил двум парням, а я мимо шел и встрял в разговор. А больше ничего и не было.

Сербиянинов вполне понимал, в чем тут дело, но, брезгливо морща губы, говорил:

— Не знаю, о чем ты толкуешь, братец. Это меня не касается. Сообщи полиции.

Промучавшись в таком страхе с неделю, Шишкевич скрылся из поселка.

Шпиков Люринг развел немало — явных и тайных. В ячейке в прокатной Елкин, молодой парень, которому еще многое не было доверено, — в дом к Чебакову его никогда не звали, — часто по непонятным причинам ездил в город. Если с ним кто едет вместе, то у вокзала он торопится проститься.