Сын Валленрода - [38]

Зловещее возбуждение на какой-то момент передалось и Станиславу. Непрестанный, раскатистый грохот действовал на нервы как звуки неведомой музыки. Тревога и страх сливались с подспудным предчувствием надежды. Ведь буря могла изменить направление. Встречный ветер часто поворачивает грозовые тучи вспять. На миг он представил себе врывающихся на улицы Бытома польских солдат. Но это был только миг. И вот уже болезненно сжалось сердце, невыносимая тяжесть легла на грудь, спазм перехватил горло. Война. Что это значит? Трупы, горы трупов… А что еще? Больше он ничего не смог представить. Гром канонады, треск пулеметов, лязганье танковых гусениц — это все. Остальное — сплошная неизвестность. Куда она хлынет? Куда докатится? Когда и как завершится? Куда загонит его самого, мать, сестру? Кто из них уцелеет, кто погибнет? На эти и десятки иных вопросов не было ответа. А улицу уже запрудила толпа. Штатские, полуштатские, коричневорубашечники… Зарябило в глазах от черных галстуков, нарукавных повязок со свастикой. Женщины, мужчины, молодежь… Толпа росла. Появились вожаки, зазвучали отрывистые команды. Формировалась колонна демонстрантов. Неизвестно откуда появились люди с жердями и топорами. Волокли лестницы. Станислав подумал, что демонстранты намереваются брать штурмом польскую гимназию. И не ошибся. Полетели первые камни. Сиплый голос скомандовал: «Вперед!» — и толпа ринулась к парадному. Кучка подростков в форме гитлерюгенда избрала целью стеклянную доску. С яростью забросала ее камнями. Вскоре от вывески остались только шурупы и дыры в стене. Едва завершили свое дело «камнеметатели», как в атаку рванулись люди со стремянками. Под одобрительные возгласы толпы приставили лестницы к фасаду и принялись отбивать топорами надпись. Буквы падали одна за другой, и всякий раз это вызывало бурю восторга. Женщины и дети подбирали осколки на намять об этом «выдающемся подвиге». Какой-то разгоряченный погромщик схватил Станислава за плечо: «Что стоишь столбом?! Поляков боишься? Они даже не осмеливаются защищаться. Сидят в подвале как крысы. Бери жердь, сейчас высадим дверь!» Станислав стряхнул его руку со своего плеча. Отвяжись, — сказал он. — Там никого нет». Погромщик умолк обескураженный и, полагая, что имеет дело с агентом гестапо, на всякий случай предпочел шмыгнуть в толпу. Однако штурм парадного так и не состоялся. Неожиданно вмешался шуцман, сопровождаемый двумя гестаповцами, и несколько охладил страсти демонстрантов. «Это уже немецкое имущество, — заявил он. — Уничтожать запрещается». Толпа унялась, разочарованно отступила и, не зная, что делать дальше, затянула песню: «Мы Польше нанесем удар смертельный…» Немного погодя люди начали расходиться по домам. Станислав видел еще, как блюститель порядка постучал в дверь гимназии, вызвал Дукеля и приказал ликвидировать следы погрома. Видел, как Франек собирал буквы отбитой надписи, — растерянный, униженный, под градом оскорблений, которыми осыпали его самые неуемные демонстранты.

Между тем взошло солнце, предвещая погожее, жаркое утро, и отголоски артиллерийской канонады утихли. Станислав понял, что это значит. С болью в сердце он минуту вслушивался в приглушенный, замирающий гул. Война отдалялась — покатилась на восток.

Ночью к деревне, лежащей в стороне от Ополя, подъехал черный «мерседес» и, погасив фары, остановился у околицы. Из машины выскочили трое мужчин — двое в гражданском, один в форме гитлерюгенда — и решительным шагом направились к одной из крестьянских усадеб. На полях еще лежал снег, но деревенскую дорогу покрывала грязь, скованная легким морозцем. Войдя во двор, приезжие миновали дом хозяев, подошли к риге и постучали в ворота. После короткого ожидания зашелестела солома, послышались чьи-то осторожные шаги по утрамбованному току и заспанный, немного встревоженный голос:

— Кто там?

— Это я. Отвори. Сташек.

Минута молчания и снова полный тревоги вопрос:

— Кто я?

— Клюта. Не узнаешь меня?

Да, Станислав узнал его. Выбил железную скобу, заскрипели ржавые петли, и он предстал перед приезжими в том, в чем спал: в шерстяных носках и тренировочном костюме. Один из гражданских направил ему в лицо карманный фонарик. От яркого света Станислав заслонился рукой и отступил на шаг.

— Чего светишь в глаза? — возмутился он.

— Это не я, — ответил Клюта.

Пучок света соскользнул с лица, и Станислав смог теперь разглядеть говорившего. Его бывший подчиненный, харцер Клюта, стоял перед ним в мундире гитлерюгенда. Гражданские были ему незнакомы. Он мгновенно понял цель их визита. Но бежать было поздно.

— Станислав Альтенберг?! — осведомился обладатель фонарика и, получив утвердительный ответ, добавил резко: — Собирайся! Сегодня досыпать будешь в другом месте.

Гражданские проверили документы, подвергли личному досмотру и, едва он успел обуться, вытолкнули из риги, предупредив, что за попытку бежать грозит расстрел на месте или военный трибунал. Проходя через двор, он принялся громко протестовать, не надеясь чего-либо добиться, а ради того, чтобы предупредить хозяев, что утром его уже не будет в риге. Но хозяева не спали. Их разбудил стук в ворота, и Станислав заметил в темном окне лицо хозяйки, осторожно выглядывавшей из-за занавески. Он представил себе, как, охваченные страхом, они растерянно мечутся сейчас там, в доме, и, сам понимая, на что обрек этих людей, тревожился, за их судьбу. Они прятали его несколько месяцев, и, кто знает, не кончится ли это для них концлагерем. Станислав остро ощутил свою вину перед ними, и это чувство пересилило страх за самого себя. Угрызения совести были столь сильны и болезненны, что он еще много дней места себе не находил от отчаяния.