Сын каторжника - [21]

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — ответил Мариус, — я сейчас представляю здесь именно интересы господина Кумба.

— Вы его сын, не так ли?

Мариус молча кивнул. Его собеседница жестом руки пригласила его сесть и продолжила:

— Вы могли заметить только что, сударь, как, будучи всего лишь женщиной, в трудных и сложных обстоятельствах я смогла обуздать свою сестринскую чувствительность, побороть слабость, присущую нашему полу, и одержать верх над моей неприязнью к положению, когда жизнь двух храбрых людей вверяется воле случая; но тут ситуация совершенно иная. Из услышанного мною рассказа обо всем происшедшем между вашим отцом и моим братом я сделала вывод, что вся вина должна быть отнесена на счет моего брата. И еще до сегодняшнего дня я высказала ему свое порицание. Вы пришли, чтобы потребовать удовлетворения за его поведение, не так ли?

Мариус колебался с ответом.

— Отвечайте, сударь, я вас умоляю дать ответ!

— Именно так, мадемуазель, — пробормотал молодой человек.

— В таком случае, сударь, я прошу вас оказать мне честь и взять меня в ваши секунданты.

— Мадемуазель, — возразил Мариус, ошеломленный как этим предложением девушки, так и ее мужественным и решительным видом, — каким бы лестным для меня ни было ваше предложение, оно, однако, в случае моего согласия содержит некоторую опасность. Ваш брат не преминет предположить, что мое намерение получить удовлетворение за все оскорбления, которым с его стороны на протяжении двух месяцев подвергался мой отец, не было серьезным. Я благодарю вас, но, простите, вашего предложения принять не могу.

— Я сделаю так, чтобы ваши подозрения не оправдались, сударь, и очень прошу вас оказать мне эту важную услугу.

— Мадемуазель, в таком случае соблаговолите объяснить мне причины, побуждающие вас столь настойчиво обращаться ко мне с этой просьбой.

— Их несложно понять: мой брат виноват, и я об этом знаю; ничто не может извинить его за те оскорбительные шутки, какие он позволил себе по отношению к господину Кумбу, но я очень сомневаюсь в том, что искупить их он может только собственной кровью, и полагаю, что с его стороны будет достаточно выразить искренние сожаления и извинения по поводу случившегося. Если эти извинения потребует от него посторонний, то какими бы почтительными они ни были, будучи предназначены человеку возраста и склада характера господина Кумба, брат ни за что не захочет именно так разрешить данный вопрос; перед сестрой же ему нечего стыдиться, и я думаю, что, имея на него достаточно влияния, я добьюсь его согласия на эту жертву суетного самолюбия.

— Мне бы не хотелось вам отказывать, мадемуазель, — сказал Мари ус, с большим трудом противясь настояниям девушки. — Но подумайте: вина за эту ссору целиком лежит на вашем брате, о чем я с сожалением вынужден вновь напомнить вам. И мне не подобает заранее открывать путь удовлетворению такого рода; это будет выглядеть так, что я испугался.

То, с каким волнением Мариус произнес последние слова, вызвало улыбку мадемуазель Риуф.

— Нет, сударь, — отвечала она. — Поскольку мой брат ничего не ведает о ваших претензиях, он от меня первой узнает, сколько просьб и настояний мне понадобилось, чтобы вы решили предоставить мне возможность мирно покончить с этим делом. Кстати, сударь, по-моему, вы еще так молоды, что наверняка успеете доказать тем, кто позволил себе в этом усомниться, что твердость вашего сердца не разнится с отважной дерзостью вашего взгляда.

Мариус вновь покраснел, услышав такой комплимент, доказывавший, что если он теперь с любопытством изучал красивую внешность девушки, то и она бросала на него взгляды, оценивая внешние достоинства своего собеседника.

— Мадемуазель… — вновь заговорил он, явно колеблясь с окончательным решением.

— Итак, сударь, — с живостью прервала его мадемуазель Риуф, — доверие за доверие. Я знакома с вами лишь несколько минут, но, учитывая серьезность обстоятельств, в каких мы с вами находимся, и принимая во внимание просьбу, с какой я к вам обратилась, полагаю, что только выиграю, если вы меня лучше узнаете, и считаю нужным объяснить вам, почему вы видите меня в этой конторе с пером в руке, посреди всех этих образцов хлопка и сахара, уткнувшуюся в гроссбух, а не у себя в гостиной с дамским рукоделием на коленях. Мой брат моложе меня на год; когда мы остались без родителей, ему было двадцать лет, мне — двадцать один, и мы с ним оказались одни во главе торгового дома, требовавшего от нас великого усердия, чтобы сохранить его процветание, которому до тех пор все благоприятствовало. К сожалению, во время продолжительной болезни нашего отца присмотр за моим братом, обязательный по отношению к человеку его возраста, был несколько ослаблен, и, когда мы осиротели, брат уже приобрел вкус к независимости и развлечениям, что трудно сочетается с обязанностями коммерсанта. Я пыталась несколько раз делать ему внушения, но я люблю его, сударь, и потому — какими бы ни были те ошибки, за которые я его упрекала, мне не удавалось придать моему лицу подобающее случаю выражение строгости. Дела наши тем временем заметно пришли в упадок, и мне уже виделась пропасть, разверзшаяся под ногами несчастного брата, как вдруг Бог внушил мне спасительную мысль: я решила отказаться от светской жизни и принести а жертву свое личное счастье, ощущая, что, поскольку авторитета мне в моем возрасте не хватало, одной моей нежности к Жану будет недостаточно для исполнения материнских обязанностей, которому я с жаром отдалась. Любой ценой требовалось сохранить богатство, сделавшееся столь необходимым для удовлетворения праздных склонностей моего брата, и я посвятила себя решению этой задачи: я встала во главе нашего торгового дома. Не буду рассказывать вам о достигнутых мною на этом поприще результатах, сударь, хотя сама я ими немного горжусь, но скажу вам, что мне удалось внушить моему брату доверие, а это позволяет мне всегда знать, что у него на сердце. Его прегрешения, я полагаю, лишь следствие избытка юношеского пыла; он уже прислушивается к моим советам и очень скоро, я надеюсь, будет следовать им. Как я вам успела сообщить, от него я услышала рассказ о том, что произошло в Монредоне. Мои упреки, высказанные ему, опередили ваши жалобы; но мы были не одни, и я не могла на глазах у служащих побранить его за столь непристойное поведение, что я очень скоро сделаю. Это мой брат, сударь, он мне больше чем брат: он мой ребенок. Вообразите себе мои страдания при мысли о том, какие ужасные последствия могут иметь его легкомысленные сумасбродства; предоставьте мне возможность отвлечь его от них, я снова умоляю вас… Пусть ваш многоуважаемый отец объявит о том, что он удовлетворен, ведь это все, чего вы хотите? Пусть слово господина Риуфа станет для него гарантией на будущее от этих омерзительных шуток, ведь это все, чего вы хотите? Я обещаю вам все это; но во имя нашей матери, во имя всего, что вы любите, сделайте так, чтобы я не увидела, как жизнь моего брага подвергнется опасности по столь незначительному поводу. Мадемуазель Риуф могла бы говорить так еще долго, и Мариус не прервал бы ее, настолько он упивался звуками ее голоса и созерцанием ее очаровательного лица. Ответить отказом на ее мольбы было уже невозможно. Рассказ, только что услышанный им от девушки, окончательно завоевал сердце Мариуса и взбудоражил его ум. Видя ее такой прекрасной и в то же время такой доброй, нежной и трогательной в своей самоотверженности, он задавал себе вопрос, как могло так случиться, что весь мир не лежит у ног этого восхитительного создания. С присущей южанам восторженностью, едва скрывавшей его природную застенчивость, он испытывал огромное желание не только принести в жертву ради нее жалобы, с какими он пришел сюда, и всю свою жизнь, если она будет в ней нуждаться, но и заверить ее, что лишь одного ее слова достаточно, чтобы г-н Кумб забыл о своих жалобах (это, впрочем, было слишком самоуверенно с его стороны).