Свыше наших сил - [19]

(Андерс Колл тихонько посмеивается.)

А дверь-то какая! Дверь, повидавшая на своем веку столько людей, которые входили в нее попрошайками, а выходили из нее королями. Что же она теперь обмякла, как пьяница, который цепляется за каждую стенку на улице? Вот как бывает с теми, кого поразит гневная десница добродетели!

Андерс Колл. Значит, новости доходят и в места заключения?

Отто Херре. От всего твоего имущества остались одни черепки и скорлупки! Твоим стаканам и бутылкам приходится теперь только танцевать под свое собственное бренчание!

Андерс Колл. А ты поостерегись-ка, раз ходишь без сапога: здесь полно осколков!

Отто Херре. А где же твои бочки, полные водкой?

Андерс Колл (вздыхая). Ау! Были да сплыли! Ау!

Отто Херре. Так-таки все перебили? Значит, правда, что вино твое текло ручьями? И все по приказу какого-то паршивого пастора!

Андерс Колл. Да, он стоял, где ты теперь, и командовал!

Отто Херре. Но разве здесь нет никаких властей? Разве здесь, в преисподней, царит одно беззаконие? По­чему же ты никому не жаловался?

Андерс Колл. Какое там! У нас тут из-за этой забастовки все законы стали дыбом. Попробуй я пожаловаться, со мной уж вовсе расправились бы! Они, знаете ли, постановили, чтобы меня вовсе изничтожить. Вот, спасибо, Братт заступился...

Отто Херре. И все из-за того только, что Марен, славная наша Марен, сошла с ума!

Андерс Колл. А что я могу поделать?

Отто Херре. Подумать только, Марен убила своих собственных детей! Да ведь я же сам видел, как они скакали вокруг нее — босые, кудрявые, веселые. Что такое жизнь после этого?

Андерс Колл. И ведь себя-то убила! И себя тоже!

Отто Херре. Да, да — и себя! Сначала убила детей, а потом себя! Медея! Настоящая Медея.

(Декламирует стихи на греческом языке.)

Напрасно, дети, я вскормила вас

И горькими трудами изнурялась,

Напрасно я вас в муках родила!

Андерс Колл (снова приподнимаясь). А я-то тут при чем?

Отто Херре. Ах ты, злосчастная полевая мышь! Ну, скажи правду перед открытой могилой — так ведь говорится в народе, — а тут ведь даже и не одна могила, а целых три открытых могилы! Ну, признайся, ведь водку-то она покупала у тебя. Ведь ей нужно было напиться, чтобы набраться смелости для совершения такого страшного дела.

Андерс Колл. Да почем я знал, что она замышляет? Я невинен, как дитя малое!

Отто Херре. Ну, не плачь, не плачь, Полевая мышь. Это не идет к твоему сану и положению! Уверяю тебя, будь я тогда на свободе... нет, я не то хотел сказать, — будь я в ту минуту здесь — ничего не случилось бы. Но как это народ не опомнился, когда видел, что водка текла впустую? Просто-таки текла впустую!

Андерс Колл. Текла, парень, текла, как прозрачный ручей! Вот ведь как!

Отто Херре. И они не лакали ее с земли, лежа на брюхе? Не черпали ее ложками? Не загребали пригоршнями? Не прибежали сюда с чашками и ведрами?

Андерс Колл. Она текла под ноги пастору. Так нужно! — вот что он сказал. Так нужно!

Отто Херре. Братт силен! Но всему же есть границы. Удивительное происшествие. Вроде землетрясения! Что же он такое, этот ваш Братт? Господь бог у вас, что ли?

Андерс Колл. О! Господь бог-то никогда не имел и половины той власти, какую имеет пастор!

Отто Херре. Его не было в похоронной процессии. А то я бы его поприветствовал. Ведь мы с ним, как-никак, коллеги!

Андерс Колл. Нет, он нонче все сидит в своей кон­торе, это уж я знаю.

Отто Херре. В конторе? Разве он уже не пастор?

Андерс Колл. Нет. Я разумею, в конторе, где собираются забастовщики. Ведь он и забастовку-то всю эту сам затеял, а теперь вот деньги собирает.

(Входит Эльза, по прозвищу Свиная шкура, полная рыжеволосая женщина.)

Андерс Колл. А вот вам и наша Свиная шкура!

Отто Херре. С добрым утром, Эльза! Ты у нас как горячий кофе: стоит почувствовать твой запах — и сразу все чувства приходят в волнение. Ну-с, чего тебе здесь нужно?

Эльза (говорит на бергенском диалекте). А тебя, толстопузый, не касается! Ты-то сам чего здесь? Опять вы­пустили?

Отто Херре. Я встретил похоронную процессию, но не заметил среди толпы твоих пышных волос. За гробом шла почти вся преисподняя, кроме тебя, ее гения. Чем же ты была занята? Утренними делами? а?

Эльза. Отвяжись от меня, толстопузый! Что же сам- то ты не проводил Марен и ее ребятишек? С тобой Марен была добрее, чем со мной.

Отто Херре. Да, Марен была славная. Почему я не проводил ее гроб? Это я скажу, откровенно скажу, если бы я пошел на кладбище, я произнес бы там речь! Я там, на кладбище, сказал бы такую речь, что у всех по­темнело бы в глазах! Я сказал бы прямо: не она, лежащая в этом гробу, работящая, честная Марен, не она убила детей своих! Не она наложила на себя греховные руки! Ее убили те, кто живет наверху. Не людоеды ли, обитающие в больших городах, в роскошных домах,— убили и пожрали ее и несчастных детей ее? Забастовка лишила ее разума. Она помешалась из-за этой забастовки. В ее нервной душе таилась такая впечатлительная совесть, которой не хватало ее убийцам. В условиях, в которых она жила, она уже не решалась жить. Она уже не решалась взять на себя ответственность за то, что ее бедные девочки будут терпеть голод и унижения. Жизнь для нее стала хищным зверем, и Марен решила спасти своих детей, прежде чем...