Связчики - [26]

Но в устье Елогуя на песках останавливаться все же пришлось. Дальше плыть нельзя было. На широком просторе Енисея гулял ветер, гнал немалый с белыми гребнями вал. Сквозь дождь, поверх бесчисленных волн, серая полоска берега на той стороне едва-едва различалось. Он принялся искать веточки сухого тальника, развел маленький, только под днище котелка, костерок. И пока закипала вода, пока пил чай, все не отрывал взгляда, все смотрел на эти мутные волны, косой дождь, тот берег, в непогоду такой далекий, и думал. Думал и рассчитывал: возможно ли переплыть? Ходил взад-вперед под ветром по мокрому пляжу, вдоль речного прибоя. Угасающие волны здесь были небольшими, лизали сапоги и с шипеньем замирали у ног. Но Иван знал — там, подальше от берега, все будет по-другому.

Опять и опять вспоминал прошлогодний случай. В такой же, не больше, вал, недалеко, у Пятиверстной курьи, перевернуло экспедиционный буксирный катер. Река — она иногда зло шутит. На нем отплыли трое мужчин — больше их никто не видел. «Река шутить не любит, — говорил себе Иван, — мало ли она сожрала конопаченых лодочек?.. У каждого — работа… У нее своя, у человека— своя. Разве ж человек может знать, где кончится его тропа?»

Он постоял еще немного с пустой кружкой, что остыла в руке, потом подцепил котелок за проволочную дугу, игриво повертел его на пальце и всей рукой размахнулся, швырнул в лодку от потухшего костра. Стоя боком, искоса, из-под ресниц, на которых застряли капли дождя, провожал полет взглядом.

Этот безответный закопченный котелок, если судить по множеству вмятин на боках, не однажды осужден был лететь в цель, когда его хозяину предстояло сделать выбор, решить трудную задачу. И в этот раз он не пролетел мимо: дважды перевернулся в воздухе и глухо шмякнулся о сиденье.

Иван запахнул полы плаща и подошел к лодке. Он крикнул на собак, несправедливо обозвав их дармоедами, и они испугались голоса, поджали хвосты и одна за другой неохотно попрыгали в лодку. Очень медленно и тщательно (будто этим многое решалось), до последних капель, отчерпал со дна воду и оттолкнулся от берега.

Лодка заплясала.

Это была невеселая пляска, танец на гребнях между жизнью и смертью. Искусство состояло в том, чтобы не подставлять борт под волну, а наезжать на нее носом. Вернее — нужно было, как говорят на воде, не отдать концы в воду. И не только это — необходимо не плыть по течению, а продвигаться вперед, к другому берегу.

Тяжелая лодка ныряла. Собаки вымокли сразу же, и с носа переползли по мясу на корму, дрожали и лезли на Ивана, мешали. Он не кричал на них, не было времени; нельзя было и вытереть лицо. И повернуть назад, к берегу, тоже нельзя — это конец. Воды в лодке становилось все больше— не было времени ее отчерпывать. Она стала кровавой и перекатывалась в такт с большими волнами — за бортами. Одна из собак воткнула голову в ноги Ивана и дрожала крупной дрожью; другая, отброшенная ударом хозяина, сидела в розовой воде, свесив голову, и уже не искала в лодке сухого места.

Лодка скрипела, переваливаясь через валы. Он греб и греб и ничего не видел, кроме волн. Всякий раз, когда корма поднималась, ближние из них и те, что дальше, были видны хорошо. Потом корма опускалась, и черный нос лодки и ближняя волна заслоняли все впереди: гребни других волн, едва заметные зубчики деревьев на полоске того берега, а он и не приближался… Лодку снесло вниз течением далеко.

…Иван пил чай, черный — тройной крепости. Он полулежал, опираясь локтями на блестящую от дождя гальку, и грел обе руки о кружку у. костра, который кое-как удалось разложить под ветвями нависшей над обрывом ели. В том же котелке всухую изжарил лосиную печень. Некоторые куски были мягкие, сырые, другие подгорели до черноты; крупная соль на зубах хрустела.

Три часа шел по берегу и тянул лодку против течения бечевой. Рядом с ним, как и он обходя по воде валуны и следуя всем изгибам берега, дружно тянули, голова к голове, часто дыша открытыми пастями, обе собаки, которым он надел упряжь и привязал ее к общей бечеве.

Ко взвозу они притащились уже к концу рабочего дня. Заведующий зверофермой удаче Ивана обрадовался: «Ой, добра! Песцы снулую рыбу и комбикорм едят. Уже месяц мяса не видели…»

Нашли телегу, хомут, дольше всего искали лошадь. Но оказалось, она была неподалеку — в самой деревне. Стояла у печки, в кухне брошенной избы, опустив голову; нижняя губа безвольно отвисала. Повинуясь участи, ни одним движением не выказывала удивления: без сопротивления приняла мундштук — берегла силы, но не хотела спускаться с высокого крыльца, притворяясь, что боится. Возчик пригрозил ей оглоблей, и она проявила нежданную для столь костлявой конструкции прыть: спрыгнула с крыльца, минуя сразу все ступеньки.

Мясо было вывезено, взвешено и сброшено в люк ледника. Иван пошел отогреваться в баню.

Он сидел на полке в старой облезлой шапке и двумя вениками выбивал из кожи холод и сырость, когда в предбанник постучали. В дверь протиснулась лохматая голова:

— Иди на звероферму, там тебя охотовед вызывает!

— Чего так срочно?

— Там твое мясо не берут!

— Как же не берут, если уже приняли?