Связанные страстью - [63]

— Поздно сожалеть, — пробормотала Саманта.

— Я пытался втолковать Дженни, что это не ее вина, но она ничего не желала слушать. Сказала, что ты каким-то образом разглядела душу Такера сквозь мою телесную оболочку, инстинктивно поняла, что перед тобой другой человек, и прогнала его. А вот она позволила ему обмануть себя, поскольку он говорил только приятные ей вещи.

Следующий вопрос Саманты больше походил на констатацию факта:

— И его она тоже простила?

Мэтт с минуту помолчал, затем продолжил:

— Потом она сказала мне, что не хочет огорчать отца и сохранит все в тайне. Что же касается помолвки, то она еще некоторое время будет считаться действительной, но естественный ход событий постепенно поставит на ней крест. Я так был зол на Такера, что не стал с ней спорить, выскочил из домика и отправился искать братца. Самое забавное заключатся в том, что когда мы наконец с ним встретились…

Саманта стала нежно поглаживать Мэтта по исказившемуся от душевной боли лицу, стремясь разгладить образовавшиеся на нем резкие складки, и он скомкал окончание своего рассказа. Добавил только в качестве объяснения:

— Как-никак он мой брат, Саманта, и я совершенно точно знаю, что если бы мать забрала с собой меня, а не его, я стал бы им.

У Саманты от этого печального вывода засосало под ложечкой, и она, стремясь его успокоить, прикоснулась губами к его губам и произнесла множество ласковых утешений, хотя и понимала, что все ее усилия бесполезны. Он бормотал нечто бессвязное, когда она целовала его, зная, что Мэтт ненавидит себя за преимущества по части воспитания и общественного положения, доставшиеся ему волей судьбы, которых Такер был лишен. Но Саманта продолжала его ласкать, поцелуями заглушая слова самоосуждения, не желая слышать, как он корит себя за то, в чем, по ее глубочайшему убеждению, совершенно не виноват. Мэтт считал, что стал бы вором и грабителем, окажись он на месте Такера. Интуиция подсказывала ей, что это неправда, но она не могла ему это доказать. А также не могла лишить его права выказывать сочувствие по отношению к брату.

Как бы то ни было, Саманта продолжала целовать его, покрывая поцелуями сначала лицо, потом шею и наконец грудь, для чего ей пришлось расстегнуть ему рубашку. Она осознала, что состояние его души изменилось, лишь когда ее руки начали расстегивать ремень у него на брюках.

Она сама не заметила, как сбросила с себя одежду и оказалась на земле, но тепла солнечных лучей на своем теле не ощущала, ибо чувствовала на себе только губы Мэтта, чей мрачный настрой постепенно улетучился, сменившись пробудившимся вожделением. Затем она почувствовала, как напряглось его тело, и ахнула, когда он вошел в нее.

Она крепко сжимала Мэтта в объятиях, надеясь, что время, когда ей придется отпустить его, не настанет никогда. Однако в глубине души она — даже в разгаре любовной игры — осознавала, что неизвестно как сложатся обстоятельства и повторится ли этот прекрасный момент соития с Мэттом.

Ну а пока… Частое шумное дыхание, сопровождавшее восхождение к вершине блаженства, представлялось Саманте гимном их страсти, получившей желанное удовлетворение.

Когда акт любви завершился, Саманта, все еще трепеща от возбуждения, всмотрелась в лицо Мэтта, не выпуская его из объятий. Он опустил голову и вновь прикоснулся губами к ее губам, страсть снова захлестнула их, словно волной, причем с такой силой, что Саманта очень скоро вообще утратила способность думать. Во всяком случае, на какое-то время.

— Что случилось, дорогая?

Понимая, что она вела себя непривычно тихо, когда отец с работниками вернулись с поля, Дженни тем не менее продолжала хранить молчание. Работники Лефти и Марк после ужина отправились в свою пристройку во дворе раньше обычного, сославшись на незаконченные дела. Дженни была благодарна им за это, поскольку чувствовала, что выдерживать их вопрошающие взгляды выше ее сил.

Затем она подумала, что ей не удастся избежать разговора с отцом, особенно когда он заявил:

— Ты и вчера сидела тихо, как мышка, а сегодня вообще весь вечер молчишь. Это на тебя не похоже.

— Наоборот. Все знают, что я не слишком разговорчива.

— Возможно, так считают посторонние, но со мной-то ты всегда разговаривала, рассказывала, что у тебя на душе. А сейчас молчишь, и у меня из-за этого неспокойно на душе.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Странно. Раньше ты всегда меня понимала. Даже когда я не мог внятно выразить свою мысль или говорил намеками. Между нами всегда существовала некая внутренняя связь, позволявшая понимать друг друга почти без слов. — Отец подошел к Дженни, отвел с ее лица выбившуюся из прически каштановую прядку и прошептал; — Давай не будем изменять этой традиции, хорошо?

Резко взмахнув рукой, как это, бывало, делал Мэтт, Дженни воскликнула:

— А может, у меня просто нет желания разговаривать? Может, я не хочу говорить, что твоя дочь совсем не та особа, за которую ты ее принимаешь?!

— У меня нет претензий к дочери. Она точно такая, какой я всегда хотел ее видеть. — Нахмурившись, Рэндольф Морган добавил: — Но она, помимо всего прочего, еще и женщина с присущими женщине чувствами, чаяниями и налагаемыми на себя этим полом ограничениями. Возможно, мне не дано осознать всего этого в полной мере, поскольку я, как мужчина, чувствую и думаю по-другому, но я настолько люблю свою дочь, что готов тем не менее попробовать ее понять.