Святые Горы - [33]

— Брата Симеона Господь взял! — с завистью говорил мне совсем еще молодой монах, который чуть ли и университета не попробовал.

— Вы выздоровеете… Лето придет…

— Зачем? Кому я нужен?

— Прежде всего самому себе.

— Себе я тоже в тягость… Эх, если бы вы не как гость, а так здесь пожили года два. Такого бы насмотрелись! «Смерть величайшее из благ»… Это у Майкова, кажется… Я, знаете, даже и книжки забыл все. Да оно и лучше. Тут так: пока старое не погасло у тебя на душе — мученик ты. По горам ходишь, в лес уйдешь, а оно все перед тобой. И томит, и зовет… Возьмешь челнок, по Донцу вниз спустишься, а оно из каждой струи, из глубины речной на тебя знакомыми лицами смотрит. По ветру голоса милые до тебя долетают, точно манят! Могилы разверзаются, и из могил дорогие люди встают. Поневоле уйдешь по-монашески в келью, да двести поклонов в землю, пока тут же и не растянешься на полу одеревеневши… Что это за монастырь! Все ездят. На кого ни посмотришь, так на тебя и веет прошлым. Ах нет, не того искал я… Фиваидского жития хотел… На Афоне лучше; но там зависть, интриги, злоба взаимная!

— Отчего же тогда не вернуться.

— Легко! Я богатый человек был. Шел в монастырь, все сестре и братьям отдал, что имел. Да и много еще было другого. Не все расскажешь… Люди злы!.. Люди злы, вот почему вернуться нельзя. Кабы люди злы не были… Вот этот Симеон, о котором я вам говорил. Вы знаете, какая это душа была, чистая, незлобивая, как лампада перед Богом горевшая. Ребенок!.. А к нам ведь он из острога пришел. Довели люди до того, что человек вором стал. Нужно было так — сестру спасал от гибели. Ну, люди — разве Бог. Они судии факта. Налицо он — и в тюрьму! Из тюрьмы вышел сюда. Уже умирая, рассказал он мне всю свою жизнь. Поверите ли, такое ему счастье было, что за темничными затворами легче жилось, чем на свободе. С татями и разбойниками вольнее дышалось, чем с честными людьми… Да что!.. Говорить не хочется. И другие у нас то же чувствуют, только молчат. Случается, идешь тихо по лесу и видишь: сидит монах, голову опустил: услышит тебя — подымет глаза, а они в слезах у него… Много под этой черной рясой похоронено… Не умерло только, жаль, а лишь погребено. Живые мертвецы у нас в груди.

— Я все-таки не понимаю, отчего же назад, в мир, не возвращаются?

— По малодушию, может быть, по слабости характера. Ведь если бы характер был, разве пошли бы в обитель?

Вот и другой монах то же самое говорил мне.

Поехали мы с ним в так называемое «святое место», в скит. По пути горы, в горах пещеры, все руками первонаселенников святогорских ископанные, с узкими норами вместо входа. Дубовые рощи приветливо машут нам руками. Засмотрелся мой спутник на одну гору.

— Это моя Голгофа!

Я попросил объяснения.

— Первое время, как поступил в монастырь, куда как жутко было, — рассказывал он. — Тосковал, мучился. Ну, как только придешь на это место, на самую высь, станешь на колени в одиночестве и молишься… и полегчает, как и Христу на Голгофе, когда он дух свой Отцу Небесному с креста предал. А там встанешь, начнешь места эти оглядывать, совсем светло на душе станет. Господи! — подумаешь: люди издалеча приезжают сюда только полюбоваться, только взглянуть, а ты здесь всегда… Всегда эта краса перед тобою, твоя она… Ну и легко станет, и духом воспрянешь. Вместо слез — смеешься.

— А трудно бывало здесь?

— Как же не трудно! Мука крестная!.. На этой самой горе упадешь и часа два лежишь пластом, словно мертвый. И в келье тоже. Как вечер, так тебя и бьет всего; и в голове мутится, и глаза не глядят. Бывало, в церковь пойдешь: запоют монахи — несносно тебе, так бы и крикнул на весь храм, а что крикнул — и сам того не знаешь. Доктора катарами это называют. Душевный, должно быть, катар, потому дух мятется, простору просит из-под черной рясы-то, как бес из одержимого — вон стремится.

— Ну, я думаю, у отца Серапиона дух не мятется.

— Это у которого? Не у того ли, что все текстами говорит?

— Вот-вот.

— А вы спросите, кого двенадцать лет тому назад из петли вынули. В другой обители это случилось с ним; тогда еще он у нас не был. Он, видите ли, в попы должен был поступить. Кончил семинарию. У него уж и приход имелся. Явился к архиерею, а тот и говорит: приход твой, только ты женись на дочери своего предшественника, попа тоже. Ну, а она баба рябая, злая… Подлая совсем баба. Серапион и докладывает: я, ваше преосвященство, другую люблю и ею любим… — Кого же? — Светскую, дочь чиновника одного себе наметил. — Ты, говорит архиерей, эту блажь из головы выкинь и не думай лучше. Я тебя в такой приход загоню, где ты как скнипа будешь в щели жить. Нет тебе моего благословения на священство, пока не женишься на поповне. Не подобает служителю алтаря на светских девицах жениться… Что ему было делать? Отец, мать — бедные, дьячки простые… Кончил тем, что в монастырь пошел. А года четыре спустя, его-то, на которой он хотел жениться, в обитель Богу помолиться приезжает. Уж и замужем, и дети у нее… Вот тогда-то, сказывают, отца Серапиона из петли и вынули… Иной веселый, веселый, а вы его копните, веселость-то и окажется.

Святое место