Святые Горы - [27]

Путь на хутор идет сначала зигзагами в гору. Оглядываясь вниз, видишь то долину Донца, то монастырь — прямо под ногами, с микроскопическими группами богомольцев, то пустынные лесные горы. Поэтому, разумеется, приходится поминутно останавливаться — сил нет оторваться от этих чудесных картин. Меловая дорога под солнцем слепит глаза. Всюду обломки мелового камня. На горе громадные сосны, не уступающие северным. Земля, на которой они держатся, толщиною вершков в восемь, ниже — опять-таки мел. Поэтому корни деревьев не идут вглубь, а распространяются вдоль, переплетаясь один с другим в непроницаемые по своей крепости сети. Добрались мы, наконец, до вершины — тут избенка под соломенною кровлею. Оказалось, живут монахи, присматривающие за наемными рабочими. Здесь же и рабочие рубят бревна, пилят лес. Все куряне. В монастыре они проводят семь месяцев в году до Введеньева дня. Является сюда их человек сто. Каждый получает, смотря по работе, от 80 до 120 рублей — на монастырских харчах. Перволеткам платят по 50 рублей. Кормят рабочих хорошо. Чаю, разумеется, не дают.

— Почему это? — спрашиваю у одного монаха.

— Чай — трава неверная.

Я засмеялся.

— Чего ты! — обиделся он. — Известно, в неверной земле растет. Что табак, что чай!

— Да ведь и кипарис в неверной земле растет.

Отец Серапион вступился.

— Он по скудоумию своему поясняет. Чаю у нас потому не дают рабочим, что и сами монахи такового не получают — не полагается. Зато каждому рабочему идет по фунту мяса в день. Хотя бы в обители и не следовало, но идет.

Сами монахи, присматривающие здесь, не работают.

— Почему?

— Не приличествует… Монах — не мужик.

Опять разница с соловецким иноком. Тут монах — не равный, а начальство для рабочего. Он покрикивает на него, командует, иной раз и затрещиной угостит, а не то, чтобы самому взять пилу в руки и показать. Вообще святогорских монахов я за делом не видал. Исключая отца Антонина, едва ли кто из них и работает. «Труждающийся, да яст», — внушают они наемным крестьянам, но сами, хотя и едят, а труждаться вовсе не любят.

Кругом пахнет свежераспиленными сосновыми досками. Высокие дубы слегка колышут ветвями, потому что по гребню гор тянется легкий ветер, не спускающийся вниз. Ветви едва опушились, и запах молодой листвы приятно смешивается с смолистым духом сосны. Где-то, далеко, далеко, стучит топор. Веет миром и спокойствием. Сквозь древесные стволы мерещится долина; какое-то озеро серебрится на ней.

Направо, на «версе горы», работает прекрасная мельница. Вся она так и вырезывается на безоблачной сегодня лазури неба. Я зашел туда. Мельник-монах из курских крестьян обрадовался мне как родному. Прежде всего он мне своих детей повел показывать.

— Как это детей? В монастыре-то?

— У меня такие, что и схимнику можно иметь. У меня дети особые.

— Сколько же их у вас?

— Да трое! Такая уж жена плодливая, что делать.

Представьте мое изумление, когда я увидел этих детей: сороку, белку и орла, совершенно ручных. Это, впрочем, не единственный пример. Во всех обителях иноки привязываются к животным. В одной, например, мне показывали дрессированного поросенка, которого почему-то называли «иноверцем».

— Как одному скучно — сейчас: дети, ко мне! Они уж знают, идут.

Мельница

Мельница поставлена обителью на широкую ногу.

Сразу засыпается сверху для помола 500 четвертей хлеба. Четыре пары жерновов работают безостановочно. С мешка муки берут за помол по два ковша.

— В пользу святыя обители пополней норовим. А то мужику помирволишь — обитель обидишь, — пояснял мне мельник.

В селе Малках стоит вторая, громадная монастырская мельница, водяная.

— Она у нас на диво построена. Помещики любуются. Очень уж хороша! Из Харькова смотреть притекали. А и ставил-то, как и эту, простой неграмотный мужичок. Ученые приезжали, говорят, совсем по науке выходит, а у него, у мужичонки-то, и науки всей что аршин… Бороденка-то — пеньковая; так, немудрящий мужичонка.

Мельник оказался типом в своем роде.

В нем первом здесь под рясой монаха не умер крестьянин. Скуфейка на затылке, рубаха на выпуск, сапоги со скрипом. С помольщиком зуб-за-зуб.

— Благослови-ко нас чайком, да яичками! — предложил ему отец Серапион.

— Вот радость мне, так радость! — суетился мельник. — Какого святого молить?

— Да уж радость не радость, а пришли — угощай! Он у нас ведь мученый, — прибавил отец Серапион, обращаясь ко мне.

— Это как?

— Прежде чем в монастырь попал, сколько одного побоя от отца выдержал, за это самое, за монашество.

— Топор в голову летал. С полным удовольствием. А что горшков об меня разбито, да палок сломано. А я все еще — вон какой!

— Всякому дневи довлеет злоба его! — ни с того ни с сего, по своему обыкновению, изрек отец Серапион.

— Это точно, — согласился мельник.

— Иде же зависть и рвение, ту нестроение и всякая злая вещь!

— Чего уж — известно!

— То-то!

— Я, отец Серапион, тоже говорю: за этот за самый монастырь, скольким поди влетало.

— Без Бога, брат, не влетит. Это Он, Господь, тебя испытует, истинное ли благожелание имеешь. Не суесловишь ли токмо. А ты так думал — в монастырь, так сейчас тебя и пустили.

— Зачем сейчас, претерпеть надо.