«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории - [8]

Ко всем он выказывал одинаковую привязанность и если кого отличал, то самых обездоленных либо тех, кто слыл за самых неуживчивых. Был у нас в деревне один бедняга, от рождения слабоумный, Бласильо-дурачок, его-то дон Мануэль и ласкал больше всех и даже выучил таким вещам, что чудом казалось, как только удалось бедняге их усвоить. А все дело в том, что крохотная искорка разума, теплившаяся в мозгу у дурачка, начинала светиться, когда он, как жалкая мартышка, подражал своему дону Мануэлю.

Голос – вот что было в нем самое чудесное, божественный голос: услышишь – и слез не сдержать. Когда он, служа торжественную мессу, запевал входную молитву, церковь вздрагивала, а всех, кто слушал, пробирало до нутра. Пение его, уносясь за пределы храма, замирало над озером и у подножия горы. И когда в проповеди на страстную пятницу выкликал он слова Христовы: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – по толпе прихожан пробегала глубокая дрожь, точь-в-точь как по водам озера под неистовством северного ветра. И было так, словно слышали они самого Господа нашего Иисуса Христа, словно голос звучал из того древнего распятия, к подножию которого столько поколений матерей слагали свои горести. Раз было, услышала эти слова его мать, мать самого дона Мануэля, и не смогла удержаться, крикнула прямо с места, она стояла на коленях: «Сын мой!» И слезы у всех полились ручьем. Можно было подумать, что материнский вопль вырвался из полуоткрытых уст Богоматери Скорбящей с семью мечами в сердце, образ которой был в одной из каплиц церкви. А потом Бласильо-дурачок навострился повторять патетическим эхом по деревенским улочкам: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – да так, что у всех, кто его слышал, слезы на глаза наворачивались, к великой радости дурачка, гордого успехом своего подражания.

Воздействие дона Мануэля на людей было таково, что никто не осмеливался сказать слова лжи в его присутствии; и все ему исповедовались, так что и в исповедальню идти нужды не было. До такой степени вошло это в обычай, что однажды, когда в деревне поблизости совершено было мерзкое преступление, судья, человек недалекий и плохо знавший дона Мануэля, вызвал его и сказал:

– А ну-ка, дон Мануэль, может, вы вытянете правду из этого бандита?

– Чтобы можно было затем покарать его? – возразил святой муж. – Нет, сеньор судья, нет, ни от кого не стану я добиваться правды, если она может стоить ему жизни. Пусть держит ответ перед Богом… Человеческое правосудие меня не касается. «Не судите, да не судимы будете», – сказал Господь наш.

– Но ведь я, сеньор священник…

– Понятно: отдайте же, сеньор судья, кесарю кесарево, а я отдам Богу Божье.

И, уходя, дон Мануэль поглядел пристально на подозреваемого и сказал:

– Подумай хорошенько, простил ли тебя Бог, это единственное, что важно.

В деревне все ходили к мессе хотя бы только затем, чтобы поглядеть на него и послушать его голос: у алтаря он словно преображался, лицо его пылало. Было одно благочестивое упражнение, которое он ввел в общественный культ, и состояло оно в том, что в храме собиралась вся деревня, мужчины и женщины, старики и дети, и все мы читали в один голос и единым дыханием «Верую»: «Верую во единого Бога Отца всемогущего, Творца неба и земли» – и все, что следует дальше. И не хор то был, а единый голос, простой и слитный голос, вобравший все наши и возносившийся подобно горе; а вершиною горы, порой уходившей в самые облака, был голос дона Мануэля. И когда доходили мы до слов: «Верую в воскресение плоти и жизнь вечную», голос дона Мануэля тонул в голосе всей деревни, словно в озере, и происходило это оттого, что он молчал. А я слышала колокольный звон, доносившийся из города, что, по преданию, сокрыт под водами нашего озера, – колокольный этот звон, опять же по преданию, доносится оттуда в ночь на святого Иоанна, – и звенели те колокола в городке, сокрытом под водами духовного озера нашей деревни; мне слышались голоса усопших, воскресшие внутри нас во время Божественной Литургии, когда пресуществляются предложенные Дары. Позже, когда я узнала тайну нашего святого, я поняла: было так, как если бы вождь племени, кочующего в пустыне, обессилел почти у самой цели и соплеменники взвалили его себе на плечи, дабы донести безжизненное тело до земли обетованной.

В смертный час многие хотели только одного – уцепиться за его руку, как за якорь спасения.

Никогда не ополчался он в своих проповедях на масонов, нечестивцев, либералов либо еретиков. Чего ради, если в деревне они не водились. И на газеты никогда. А вот на дурные языки – часто, это была одна из излюбленных тем его проповедей. Потому что сам он прощал все – и прощал всем. Он не хотел верить, что у кого-то могут быть дурные намерения.

– Зависть, – любил он повторять, – измышление людей, упорно считающих, что им завидуют, а преследования, по большей части, скорее плод мании преследования, чем преследовательской.

– Но, дон Мануэль, заметьте, ведь когда они мне так сказали, они хотели сказать, что…

А он в ответ:

– Для нас не то должно быть важно, что нам хотят сказать, а то, что говорят, сами того не желая.