Святой Грааль. Во власти священной тайны - [173]

Паламед находит решение этой проблемы: все то, что он считал тупиками для себя — любовь, слава, ирония, — на самом деле пути к великой цели. Счастливый от сознания этого, Паламед умирает.

Итак, теперь достигнуты кульминация и одновременно антикульминация сюжета. Грааль обретен ценой гибели Круглого Стола. Так, с одной стороны, триумф, описанный в стихотворениях «Персиваль в Карбонеке» и «Последнее путешествие», уравновешивают несчастья в таких стихах, как «Созерцание Мордреда» и «Молитвы папы». Мордред видит, что идеализм в рушащемся королевстве сменяется эгоизмом, и заявляет: «Я сделаю свой выбор и буду восхваляем за него». Для него Грааль — бесполезный или даже мифический котел изобилия:

Отец мой вынашивал мысль о Граале — источнике счастья,

а я обойдусь без подобной волшебной механики.

Но коль он окажется вправду таков, как о нем говорят,

я дюжину рыцарей тотчас пошлю, чтоб забрать его.

Мой повар, ей-ей, будет рад, коль котел Керидвен[446]

появится вдруг на его очаге…

Но Мордред совершает ошибку и умирает; лучшие сыны Логрии приходят в Карбонек и обретают Грааль. Когда же Грааль переносится в Саррас, Логрия погружается в пучину хаоса, из которого некогда восстала. Талиесин распускает свое братство, и перед расставанием они собираются в последний раз, во плоти или в духе, на мессе, которую совершает Ланселот. Миссия исполнена до конца; все, что можно обрести и достичь, обретено и достигнуто. Возглас Ланселота «Ite, missa est»[447] служит сигналом к необратимому рассеянию братства, и «тот, кто прежде был Талиесином», медленно уезжает прочь.

Итак, эти поэмы глубоко символичны и нелегки для восприятия, но насыщены идеями. Поэт у Уильямса борется, порой безуспешно, с философом. Однако стихи сами по себе блистательны и чеканны, как заклинание; слова льются и звучат, как старинная музыка. Приведем лишь два резко контрастирующих примера. Так, Талиесин приходит на мессу Ланселота в самом конце поэмы «Талиесин в Логрии»:

Я пришел к алтарю, когда росою сверкала трава,

и он, не священник по сану, воспел священные мессы слова.

Алтарь был весьма древний камень, лежавший поверх камней

из стен Карбонека и Камелота и Ворсовых костей.

В броне и доспехах он предстоял пред земляной солеёй;

львы скалились на его одеянии, окропленном кровью живой,

глядя в разные стороны; у него — ни шлема и ни меча

и руки пусты, как у лютеран, что стоят, молитву шепча.

Строго продуманная простота лексики и места действия резко отличаются от следующего пассажа, являющего собой кульминацию миссии Талиесина: заклинаний Мерлина и Брисена в начале мессы. Великолепие всегда было одним из атрибутов Грааля, и в этом пассаже Уильямс раскрывает ее всеми доступными лексическими средствами в образах, которые, «будучи созданы однажды, становятся для нас одним из средств, посредством которых мы соприкасаемся с реальностью»:

Звезды исчезли, кончились; светящийся мрак

под действием чар сгустился до цвета порфиры —

цвета звезды Империи, пылкого лона женщины

и торжественного величия Императора. Внутри

светилась некая странная точка

глубоко в области Логрии;

казалось, она проглотила все звезды лета,

опустошив порфирную ночь от всего ее содержимого, —

она, совсем крошечная, темно-розовая, светящаяся,

словно яйцо светлячка или даже (за гранью плоти и духа,

если только искусство королевского барда

при дворе в Камелоте

после всех его странствий сумеет найти слова для духа и плоти)

точка смыкания триединства Нераздельной Троицы,

когда все венцы и все хоры исчезают

и все видимое и слышимое уже ничего не стоит.

Уильямс использовал артуровскую легенду в качестве образца для своей индивидуалистической и в то же время подчеркнуто христианской философии. И хотя сюжеты и коллизии старых повестей сохранены, характеры и ценности у него совершенно иные. И однако его произведение неким мистическим образом явилось одним из величайших творений во всей артуровской литературе, в нем, как верно заметил К. С. Льюис, поэт и лирический герой сливаются воедино:

«Это, с одной стороны, вполне модернистское произведение, но оно спонтанно вырастает из книг Мэлори, и если король, и Грааль, и все спутники Галахада до сих пор служат — и служат превосходно — раскрытию мыслей поэта XX века, то это потому, что он более глубоко проник в то, что полуосознанно имели в виду старинные писатели, и показал, что важность этих идей останется неизменной до тех пор, пока на свете не исчезнут попытки соединения христианства с цивилизацией».

Для Чарльза Уильямса Грааль — символ возможности совершенного союза между землей и небом; это не просто встреча отдельной души с Богом, как это имело место в средневековых романах, а величественное, посланное человечеству откровение, бросающее дерзкий вызов темным и противоречивым свидетельствам истории.

Пересказы

Чарльз Уильямс практически полностью переработал повести и легенды о Граале, создав свой собственный новый миф. Другие писатели предпочитали более близко следовать средневековым оригиналам, создавая свои собственные вариации на темы этих историй и вводя новые идеи, не меняющие основной линии оригинального повествования.