Святая Лизистрата - [50]

— Дорогой профессор, чем обязан удовольствию вас видеть?

Анри опустился на диван в стиле Людовика XV, вытащил трубку и закурил.

— Сегодня, господин мэр, у меня было четыре часа лекций, и я очень устал.

— А я, дорогой профессор, выступал утром в суде, днем председательствовал в муниципалитете, а вечером должен быть на обеде, который дает Ротари-клуб в Либурне.

— Значит, мы оба устали, а потому давайте без церемоний. Ближе к делу. Господин мэр, могу ли я просить вас не заниматься тем, что вас не касается?

— Как? То есть…

— Вы меня правильно поняли. Я ставлю у себя в театре пьесу. Это вам не нравится, но мне наплевать. Итак, все ясно. А раз ясно, нечего давать людям подножки.

— О ком вы говорите, дорогой профессор?

— Прежде всего о самом себе. Вы пытались сорвать постановку пьесы, сняв ее с фестиваля. Таким образом вы заставили меня потерять время и осложнили мне жизнь. А теперь вы хотите взять меня хитростью, подвести под удар моего коллегу и друга Теодора с помощью методов, которые едва ли можно назвать честными.

— Если вы намекаете на передачу Сарразакских архивов, то вы ошиблись адресом, мой дорогой. Автор этого предложения — ваш друг Тастэ!

— Ну а вычеркнуть «Лизистрату» из программы фестиваля вас заставил аббат Ведрин? Да у вас настоящий талант скрываться за чужими спинами, господин мэр!

— И тем не менее это правда! Не моя вина, что я окружен разного рода фанатиками: антиклерикалами, клерикалами, фашистами и антифашистами. Поверьте, нелегко руководить городом, когда вокруг тебя люди, не считающиеся с мнением других. Уж вам-то, человеку интеллигентному, следовало бы это понимать. Если я уступаю по вопросам в общем второстепенным, для того чтобы сохранить хоть какое-то единодушие в главном, думается, я делаю правильно.

Пепельница находилась на столе мэра. Анри поднялся с дивана, чтобы выбить трубку.

— Знаете что, — сказал он, — я предпочитаю десять фанатиков вроде Тастэ, или даже вроде Ведрина одному мудрецу вроде вас. Ведрин по крайней мере старается не ради собственной выгоды, а ради чего-то более возвышенного. Представления его искажены, но искажены верой. Все, что он делает глупого или грязного, объясняется своеобразной любовью. Тогда как вы — вы олицетворение расчета, эгоизм в обличье человека, подделка, обман. Вы говорите о клерикалах и антиклерикалах. Если бы верующие и неверующие — те, для кого религия имеет принципиальное значение, — остались один на один, они, возможно, время от времени устраивали бы варфоломеевские ночи, но в конце концов договорились бы. А так им мешают договориться лицемерные политиканы, к которым принадлежите и вы, господин мэр, политиканы, которые ни разу не сумели предотвратить резню, а, наоборот, пожалуй, только разжигали ее, зато у вас совесть чиста: вы уважаете все мнения, хотя на самом деле не считаетесь ни с одним.

— Вы не демократ.

— Нет, я историк. А потом — если вы олицетворяете собой демократию, то я предпочитаю диктатуру.

— Пластикеры метили точно.

— Вы намекаете на бомбу, которая взорвалась в мае? Хотите доказать этим свою приверженность демократии? ОАС против ЮНР — тут я склонен видеть, как говорят у нас в газетах, сведение счетов между «своими».

— Ну и сравнение!

— Что поделаешь, я человек несветский. Никакого воспитания, никакого умения вести себя, никакой породы — ничего. Я не умею драться по-джентльменски, как вы. Не надо на меня за это обижаться, ведь я провел пятнадцать лет в странах, где не привыкли сначала расточать любезности противнику, а потом бить его. Среда всегда налагает отпечаток на человека.

— Вы мне угрожаете?

— Разве я произвожу такое впечатление? Успокойтесь, теперь, когда с одной стороны вам угрожают басовцы, а с другой — я, что бы ни случилось, вам гарантирована роль мученика.

Выйдя на улицу, Анри поморщился. Перестарался; слишком много было слов и объяснений. Надо было держаться жестче, но не пережимать, заставить Бриу поволноваться, а не провоцировать его. Если человек не трус, в нем всегда можно пробудить подобие мужества. Поэтому самое правильное — по-настоящему разозлиться и дать волю темпераменту. А когда пытаешься изобразить ярость, как правило, перехватываешь через край. Но злость трудно бывает вызвать. Анри знакомо было это чувство, когда где-то внутри черепной коробки происходит взрыв, ударяет в плечи и как бы приподнимает их, точно крылья; это бывало у него в самые неподходящие минуты, но ни разу в присутствии таких людей, как Бриу, которые вызывают не ярость, а скорее тошноту и уныние.

А потому вид Фоссада и Коша, смакующих помероль, который директор коллежа недавно разлил по бутылкам, вызвал у Анри чувство неизъяснимого облегчения.

— Ему еще надо постоять годика два, чтобы прошла терпкость, — заметил Фоссад.

Вытянув губы дудочкой, Кош дегустировал вино.

— Не уверен. Мне, например, нравится этот привкус. От пего немножко пощипывает нёбо.

— Пощипывает, да еще как!

Па совет призвали Анри, и тот, отхлебнув глоток, задумчиво поболтал вино во рту.

— Если бы мы были в Париже, я бы счел ребячеством пить такое вино. Оно слишком молодое. Но здесь мы можем позволить себе такую роскошь. Главное — определить его достоинства. Это, конечно, не первоклассное вино. Кош, у вас есть байонская ветчина?