Святая и греховная машина любви - [44]

— Блейз, дорогой, если тебе так неприятно, что он приходит…

— Да ради бога, пускай себе приходит! Давай, держи его за ручку. Авось скоро и он в тебя влюбится.

— Зачем ты так! Монти в меня не влюблен.

— Ну так влюбится, черт возьми! Знай разыгрывай перед ним ангела-хранителя — обязательно влюбится! Вот бы кого шарахнуть электрошоком, ей-богу, а то распустился уже до неприличия. Да, пускай хоть все приходят! Заодно передам тебе своих пациентов, держи их тоже за ручки!

— Дорогой… ну пожалуйста… ты просто устал…

— А, черт!.. Извини, Харриет. Ну извини, извини… — И он стремительно вышел из кухни, хлопнув дверью.

Харриет хотелось плакать. Они с мужем никогда по-настоящему не ссорились, и даже если он злился, она никогда не отвечала на его выпады. Но подобные сцены, происходившие редко, хотя в последнее время как будто участившиеся, всякий раз больно ее задевали. Разумеется, она понимала, что дело тут только в усталости и накопившемся напряжении. Просто так он ведь никогда не говорит нехороших слов, думала она, — только после Магнуса. Отдает себя Магнусу без остатка, а домой приходит весь выжатый. Такой уж он человек, отдает себя всем, кто в нем нуждается. Для Харриет их с Блейзом внутренняя связь была непреложной данностью, и когда она вдруг ненадолго нарушалась, как сейчас, Харриет, конечно, страдала и мучилась, как от головной боли, но вовсе не думала искать в этом симптомы глубокого разлада. В такие минуты она чувствовала себя ужасно: собственные слова слышались ей как бы со стороны, и казалось, что их произносит какая-то глупая, необразованная, толстокожая женщина, которая не умеет ничего сказать вовремя и к месту. Не удивительно, что Блейз злится на нее все чаще. Наверное, он иногда жалеет, что не женился на какой-нибудь интеллектуалке.

* * *

— Чем это вы с Кики вчера полночи занимались? — спросила Эмили. — Ты явилась чуть не под утро.

— Пили. — Где?

— Сначала в кафе, потом у нее в машине. Ездили за город.

— А возвращалась она опять через окно? — Да.

— Не школа, а просто цирк какой-то.

— Что поделаешь, девочке уже восемнадцать. Если верить ее словам.

— Господи, где мои восемнадцать лет! Ах, если бы сейчас — я бы кое-что повернула по-другому.

— Как вчера Блейз?

— А что Блейз? Блейз слюнтяй. По-моему, он просто матроны своей боится. Хотя он и скандала боится, и решить что-нибудь боится, и всего на свете. Я, конечно, устроила ему славную ночку, а что толку? Ему ничего не надо, только бы его оставили в покое. Ну я и оставила. В общем, тоска.

— Женатые мужчины всегда трясутся за свои семьи, — заметила Пинн. — Многие, конечно, погуливают, гоняются за молоденькими, но все равно, дом для них — святая обитель. И Блейз твой точно такой же, трясется за свое сокровище. Ясно, что в конце концов его матрона восторжествует.

— Когда он будет, этот конец? — усмехнулась Эмили. Они с Пинн уже позавтракали и пили кофе. Люка ушел в школу. В школу или не в школу — в общем, ушел. В кухне было жарко, пахло мусорным ведром и чем-то подгорелым. На всех поверхностях лоснилась жировая пленка, такая равномерно-тонкая, что казалось, будто жир днем и ночью вплывает в окно вместе с летним городским воздухом. Везде, даже на скатерти, темнели отпечатки пальцев. От Ричмонд-Роуд доносился непрерывный рев и скрежет. — Эх, убила бы себя. Да, видно, кишка тонка.

Пинн ковырялась в зубах оранжевой маникюрной пластмассовой палочкой, которой она обычно подчищала себе ногти у основания.

— Ты должна на него как следует нажать, — сказала она.

— Я и так все жму, жму, да что-то ни с места.

— Ты не жмешь, ты канючишь — показываешь свою слабость и все. Так ты его только раздражаешь, это дает ему силы сопротивляться. Ты должна нажать на него по-настоящему, понимаешь? Потребуй, чтобы он рассказал все жене, а не то ты ей расскажешь.

Эмили немного помолчала. На ней был все тот же розовый стеганый халатишко. Переодеваться не хотелось, да и незачем. Этой ночью ей приснилась кошка с изуродованной страшной головой. Кошка упала в водосточную трубу, и Эмили пыталась вытащить ее снизу. Но из трубы выпадали одни только черные сгустки грязи. Кошки не было, она разложилась.

— Понимаешь, я ведь тоже боюсь, — сказала она. — Я боюсь его потерять. У меня Люка. И вообще, вся моя жизнь катится черт знает куда, а я только смотрю и ничего не могу сделать. Блейз хотя бы о нас заботится, и относится вполне прилично — особенно если учесть, какие концерты я ему устраиваю. В конце концов, это я из него кровь сосу, а не он из меня. Бросить он меня не бросит, тут я спокойна. А так просто взять и потерять все я не могу. Не могу, честное слово. Если я подложу ему такую свинью, он может просто озвереть. Правда. Может выкинуть все что угодно. О Боже, какая я трусиха.

— Это точно, — сказала Пинн. — Ты трусиха. Я бы такого не потерпела. Во всяком случае, я бы уж постаралась разнести эту его вшивую «обитель». Конечно, его матроне хорошо: у нее там все в полном порядке, все любо-мило, просто идиллия. И ему хорошо, успевает и там и тут, живет себе припеваючи. Но если матрона узнает, что ее муженек просто брехло паршивое, что он от тебя без памяти, а ее столько лет водит за нос, — она, пожалуй, запоет по-другому. Глядишь, и ему у семейного очага покажется уже не так уютно. Послушает для разнообразия, как она орет, вопит и рыдает, может, и сбежит от нее к тебе. Пока что у него там все так распрекрасно, так законно — чем не убежище? Он и спешит каждый раз от тебя туда, зализывать раны. А разнеси ты его убежище в щепки — ему придется подыскивать себе что-то другое. Вот тогда и хватай быка за рога, это твой шанс. Думала ты об этом?