Святая и греховная машина любви - [146]

Глядя сейчас в голубое небо сквозь светящиеся и полупрозрачные, словно сделанные из папиросной бумаги, цветки белых роз, он думал о том, что в жизнь его, кажется, пришло чудо. Вдруг явились два — целых два человека, которым он по-настоящему нужен. Он мог любить и лелеять их, сколько душе угодно. После того как умерла его мать, а вслед за ней старенькая няня, у него больше никого не было. Конечно, он всегда кого-то искал и даже находил, но его лишь терпели и смеялись над ним — а в конечном итоге всегда прогоняли; он оказывался никому не нужен. За много лет в своем одиночестве он научился без всяких аналитиков разбираться в странностях собственной души и знал, что он отнюдь не случайно прожил жизнь одиноким холостяком и отнюдь не случайно любовь его к женщинам всегда оставалась безответной, а любовь к мужчинам бессловесной. Но теперь у него вдруг появилось два человека — и это было чудо. В юности Монти даже не догадывался о том, как любил его Эдгар, — не догадывался, впрочем, и сейчас. Как неожиданно все обернулось! Думая об этом, Эдгар едва сдерживался, чтобы не запеть от счастья и благодарности.

Признание Монти стало одним из самых трогательных и волнующих моментов в жизни Эдгара. Конечно, предмет этого признания внушал ему трепет — но трепет вовсе не от ужаса, а от благоговейного сострадания. Однако важнее всего был сам Монти, и рядом с этой важностью сказанное им бледнело и казалось чуть ли не второстепенным. Эдгар принимал Монти, как принимают Божий дар, талисман или даже святое причастие, — с верой и бесконечной смиренной благодарностью. Правда, после того разговора он боялся, что Монти потом отшатнется от него. Но Монти не отшатнулся. «Я слеп и хром» — эти слова пели в эдгаровой душе, и он готов был снова и снова благодарить небо за то, что они были произнесены. Конечно, Монти бы посмеялся над ним — если бы знал; но своими переживаниями по этому поводу Эдгар не собирался делиться ни с кем, тем более с Монти. Он так тщательно старался замаскировать свой интерес и избежать даже намека на какие-то свои права, что со стороны его поведение выглядело, наверное, чопорно-равнодушным; правда, Монти все равно читал в его душе как в раскрытой книге.

После своего признания Монти держался с ним так спокойно и просто, что сердце Эдгара замирало от радостного изумления и уже вырисовывалась пунктирная мысль, что, может быть, ему, Эдгару, выпало совершить для Монти некое великое «благо». О демонах Монти Эдгар ничего не знал — ни сейчас, ни в юности, — но теперь у него было такое чувство, будто Монти только что, притом с большим трудом, вырвался из их железной хватки. Внешне это выражалось, в частности, в той неожиданной покорности, с которой Монти согласился ехать в Мокингем. Разумеется, Эдгар готов был увезти его с собой в Мокингем навсегда, о чем Монти (хотя не было сказано ни слова), разумеется, догадывался — но все же согласился ехать. Они неторопливо беседовали о самых разных вещах — например, о том, чем Монти мог бы заняться в будущем. «И, разумеется, ты можешь остаться в Мокингеме и писать», — небрежно обронил Эдгар и тут же перевел разговор на другое.

Да, Монти был важнее всего. Возможно, казалось теперь, Монти всегда был центром всей эдгаровой жизни — несмотря даже на то, что сам Эдгар давно уже перестал мечтать о настоящей дружбе между ними. Ведь даже Софи он так неистово любил (или продолжал любить все годы ее замужества) не почему-нибудь, а из-за Монти. Вездесущая в жизни Эдгара фигура Монти представляла собой что-то такое главное и необходимое, что, если бы Монти не было, Эдгару, наверное, пришлось бы его выдумать. Что касается Дейвида, то его Эдгар воспринимал как подарок богов, нежданный и чудесный. При мысли о том, что Дейвид будет учиться в Оксфорде, пусть даже не у него в колледже (хотя почему бы и нет?), сердце Эдгара всякий раз радостно трепетало. А когда он представлял, как в Мокингеме Дейвид под его руководством читает греческие тексты, в нем возникали такие ощущения, которых впору было страшиться — не будь он уверен, что при всех обстоятельствах сумеет держать себя в железных тисках. Зная, что и его друг неравнодушен к Дейвиду, Эдгар в разговорах с Монти избегал упоминаний о втором мокингемском госте — не из ревности (которую его любовь к Монти совершенно исключала, и Эдгар, ревнивец по натуре, имел возможность в очередной раз в этом убедиться), а просто потому, что сам он счел бы такое упоминание неприличным; впрочем, и в этом случае он прекрасно понимал, что темные иезуитские глаза Монти видят его насквозь. На этом месте Эдгару вдруг вспомнился вопрос Дейвида о сексуальных фантазиях, и он рассмеялся вслух. Его фантазии вовсе не ограничивались тем, как они с Дейвидом, слегка касаясь друг друга локтями, склоняются вместе над текстом «Агамемнона». Пожалуй, не только Дейвид, но и Монти оторопел бы, доведись ему подглядеть краем глаза эдгаровы сексуальные фантазии.

Пора было ехать, но из-за облепивших стекло белых лепестков было почти не видно дороги. Эдгару не хотелось сминать их безжалостными дворниками, поэтому он выбрался из машины и стал бережно снимать их пальцами. Потом, вместо того чтобы бросить цветочный мусор под ноги, он почему-то сунул всю горсть в карман и вернулся за руль. До Локеттса он доехал за пару минут, открыл дверь полученным от Монти ключом.