Святая и греховная машина любви - [109]

Теперь ей казалось, что она любит Монти, любит уже давно. Он один из всех ее друзей и знакомых занимал такое важное место в ее душе. Она так нуждалась в нем — притом именно сейчас, — что ее глубокая, но совершенно спокойная привязанность к нему переросла чуть ли не в наваждение. Оттого, что она оказалась вдруг как бы отстраненной от дел, отвергнутой, изгнанной, никому не нужной, — все ее существование перевернулось вверх дном, будто она и правда стала другим человеком. Ее как будто отбросило к началу, и она опять мучилась юношеской тоской (только гораздо тоскливее); ей опять надо было вглядываться в большой недобрый мир, пытаясь отыскать спасение для себя, и хвататься за это спасение, и не выпускать. Сейчас ей нужна была не только помощь и поддержка, не только человек, который в прямом и переносном смысле держал бы ее за руку. Ее осиротевшей любви требовался новый предмет. Пусть она не отвергала сознательно своего мужа — но он ушел; и ей надо было хотя бы сознавать, что она нужна кому-то другому. Любящая ее натура не желала прозябать в праздности. Ведь она любит Монти — зачем же молчать и таиться? — решила Харриет. Засим и последовало страстное признание, так огорошившее его несколько минут назад.

Монти, со своей стороны, тоже питал к Харриет достаточно теплые чувства. Например, он был рад видеть ее даже тогда, когда не хотел и не мог видеть никого другого, а явный интерес к ней Эдгара вызывал в нем глухое раздражение. Учитывая особенности его душевного склада, все это вместе можно было даже определить как глубокую, прочную привязанность. Но теперь Монти не на шутку забеспокоился. Бывают несчастливые страны (Польша, Ирландия), страдания которых кажутся слишком неэстетичными и потому не вызывают в нас сочувствия. Монти нравилась любящая и счастливая Харриет, ему была вполне симпатична Харриет обманутая, но все же прощающая и уверенная в себе. Поначалу он даже восхищался категоричной и полной решимости Харриет, провозгласившей «С Худхаусом покончено». Но эта последняя, такая незнакомая Харриет озадачивала его и даже несколько нервировала. Хуже всего было, что Харриет словно бы вдруг и окончательно лишилась своей добродетели — той самой добродетели, на которую, как Монти теперь понимал, в значительной мере полагался и он сам. Ревность и обида уже оставили свой след в ее душе, безжалостные щупальца страха уже тянулись к ней со всех сторон, и Монти, конечно, было ее очень жаль — но только жаль, не более. Он боялся за себя, боялся силы и запутанности внезапно овладевшего ею чувства. Меняться, менять всю свою жизнь ради Харриет он не собирался. На самом деле где-то в глубине души он, конечно, был польщен ее неожиданным признанием — и именно поэтому беспокоился о том, чтобы случайное проявление нежности с его стороны не привлекло ее к нему еще больше. Я должен выражаться ясно и четко, думал он. В конечном итоге так будет лучше для нее самой.

— Я очень тронут, — сказал он. — Но я не могу помочь тебе так, как ты того хочешь.

— Речь идет не об интрижке, — проговорила Харриет своим новым, странно металлическим голосом, по-прежнему глядя вдаль. — Может быть, речь пойдет о браке — потом, позже. Мои чувства, во всяком случае, достаточно для этого глубоки. Но все дело в том, что ты нужен мне сейчас. Просто будь со мной и позволь мне любить тебя. Я должна тебя любить.

— Ты не должна меня любить, — сказал Монти. — Ты даже не знаешь меня. Прими я твою любовь, это только навлекло бы на нас обоих новые беды. Нельзя же просто так стоять и смотреть, как тебя любят. Любовь требует взаимности — а мне это совершенно ни к чему. Прости.

— Моя жизнь… так изменилась, — медленно сказала Харриет. — Вряд ли у меня получится объяснить… Я многое поняла про себя — очень многое. Наверное, это простые и очевидные вещи. Я рано вышла замуж. Блейз был мой единственный мужчина. Наверное, в каком-то смысле это значит, что я так и не повзрослела. Считала, что все у нас идеально. И будь Блейз таким, каким казался, все и было бы идеально… в каком-то смысле. Тогда мне не пришлось бы взрослеть, меняться и видеть мир таким страшным — а он страшен по самой своей сути; только иногда люди этого не видят. Некоторые не видят этого совсем, никогда. Ты видел всегда — и я знала, что ты видишь, знала давно, задолго до всего этого. Я еще тогда не понимала, что меня в тебе привлекает, а это было то самое — ты видел. А Блейз нет, он только притворялся перед своими пациентами, что видит. Но на самом деле он слишком любил себя услаждать и вообще слишком любил себя, чтобы видеть и понимать такие вещи. Блейз всегда жил в мире снов.

— Мы все живем в мире снов, — сказал Монти. — И ты тоже.

— А теперь, когда все это прошло… когда у меня отняли… все, что было, ничего не оставили… и я опять оказалась как в самом начале… мне впервые в жизни надо начинать жить своим умом — понимаешь, о чем я? Когда я выходила замуж за Блейза, я вся была такая бесформенная — как эктоплазма. Могла навсегда такой остаться. Теперь я чувствую себя человеком — может быть, не очень хорошим, но все же человеком, индивидом, у меня появилась форма… появились границы. Когда мне было хорошо, я… Хотя вряд ли ты поймешь, ты же всегда был индивидом… возможно, мужчины по своей природе более индивидуальны, чем женщины… Так вот, когда мне было хорошо, я была такая бесформенная, такая расплывчатая — жила в других людях, а не сама в себе. Так, наверное, удобно жить и в каком-то смысле даже правильно. Я хочу сказать, что была какая-то часть мира, и в ней все казалось хорошо и все довольны, а я была часть этой части — пусть не самая главная, но все равно, эта часть мира жила через меня, а я через нее. Но сама я была будто ненастоящая, — так, какая-то бесхребетная аморфная масса… а если и имела какое-то подобие формы или хребта, то никак ими не пользовалась — даже не знала, что они есть. Но, видно, я все же менялась — незаметно для себя самой, — становилась тем, что я есть теперь. Не могла же я так