Святая грешница - [32]

— Профессор разговаривал с госбезопасностью?

— Но ты ведь его коллега. Он тебя ценит, ты нужен клинике.

— И они сразу его послушались?

— Но ведь он еврей.

Это тебя убедило. Ты вернулся и снова начал работать в клинике. Кровать Марыси пропутешествовала назад в комнату к Михалу. Проблема с твоим пьянством исчезла в первые же дни. Труднее оказалось с Марысей, неожиданно она опять почувствовала себя ненужной. Михал был недоволен, что она занимает его комнату. Тебя полностью захватила клиника. Даже я отошла на задний план, что уж говорить о Марысе. Я была для тебя женщиной, а она существовала как угрызение совести, на которое сейчас у тебя просто не хватало времени. Я пыталась как-то объяснить тебе, но ты даже не понимал, чего я хочу.

— Марыся? — спрашивал ты рассеянно. — Очень хорошо выглядит, намного лучше, чем тогда…

А когда ее болезнь снова превратилась в проблему, было уже поздно. Она вернулась в свой мир, и никакие силы не могли-ее оттуда вытащить.

Опять появились отвары, которые она не могла проглотить, больница, капельница, дом, потом снова больница. Просыпаясь ночью, все думала, как же выйти из этой ситуации. Лишь я осознавала полностью, насколько она серьезна. Я чувствовала, что Марыся не хочет поправляться, поскольку у нее нет стимула. Просила Михала, чтобы относился к маме с большим пониманием, но у него были свои заботы — самый младший в классе, он должен был постоянно самоутверждаться. И когда я говорила с ним о Марысе, Михал так же рассеянно смотрел на меня. Создавалось впечатление, что наш дом разваливается на кусочки и каждый идет в свою сторону… Мы с гобой спали на одном топчане, но были далеки друг от друга. Однако не присутствие Марыси за стеной нас отдаляло. Это было нечто другое. Я даже стала подозревать, что у тебя кто-то есть. Однажды какая-то женщина попросила тебя к телефону, а когда я спросила, кто это, повесила трубку. Мне было тяжело при мысли, что ты от меня что-то скрываешь.

Мы лежали бок о бок в темноте.

— Хочешь, чтобы я ушла?

— Нет.

И все. Повернулся ко мне спиной и заснул. А я не могла заснуть. Я желала близости с тобой. Так долго мы жили врозь, а теперь просто существовали рядом, словно разделенные стеклом. Я видела тебя, чувствовала твое тело, но не могла до тебя дотронуться. Может, это была кара за обман, которой я должна искупить твое возвращение? Но это же мой обман, а лгала я с самого начала…

В те горькие ночи, когда ты спал рядом, повернувшись спиной, меня преследовал образ мужчины, поднявшегося из-за стола в той комнате. Его лицо, глаза. Глаза, которые видели мой страх, они разглядывали его, как под микроскопом. Этого я не могла ему простить. И еще во мне появилось нечто, похожее на презрение к собственному телу. Может, потому, что оно перестало быть предметом твоего желания. Я научилась существовать вне его, не могла себя оценивать адекватно, полагалась на твою оценку и неожиданно потеряла уверенность. И не оттого, что Марыся спала за стеной. Нас разделяло то, что было у тебя внутри. Я знала: нельзя задавать никаких вопросов, следует ограничиться твоим «нет». А разве у меня был какой-то другой выход? Уйти не могла, без тебя и Михала я бы перестала существовать. Ничто не предвещало, что эта зависимость покинет меня. К этой ситуации очень подходила сказка, которую рассказывал мне отец. Как три тростинки поддерживали друг друга, но когда одну из них сбил ветер, две другие оказались слишком слабы, чтобы самостоятельно выжить. В моем случае было наоборот. Моя тростинка могла жить, только если рядом были две другие. Как-то ночью у меня появилась даже мысль, что задумай я уйти, то Михал ушел бы со мной. Эта мысль, близкая той, которая возникла у меня в деревянном доме, — я не была уверена, что ты останешься в живых после восстания, и тоже подумала о Михале. Не очень стыдилась. Как сейчас… Мне следовало научиться терпеливо ждать. Жизнь поползла медленно, стала серой, как тогда, когда мы не могли быть вместе…

Состояние Марыси ухудшилось, и она перестала вставать с постели. Возникла проблема ухода. На время, когда нас не было дома, мы наняли медсестру, но Марыся плохо переносила присутствие чужого человека. Ты предложил, что возьмешь ее к себе в отделение, положишь в отдельную палату. Ее несчастное выражение лица было тебе ответом. Тогда я решилась поговорить с Товарищем.

— У меня просьба, — начала я. — Хотела бы вернуться на должность переводчика, так как у меня дома трудная ситуация… — Я замолчала, не знала, как говорить о Марысе — то ли «вторая пани докторша», то ли жена моего мужа. — В нашей семье лежачий больной…

Его прищуренные глаза смотрели на меня с участием.

— Ну хорошо, я пойду вам навстречу.

Кончились вскакивания с постели в пять утра и страхи, что можешь опоздать. Шеф этого очень не любил. Сам был невероятно пунктуален, но в его распоряжении машина и водитель. Однако должна признать, что он всегда входил в положение людей и был корректен. Иногда мне случалось сморозить какую-нибудь глупость, он обращал на это мое внимание, но спокойным тоном. Временами мы обменивались парой слов на личные темы. Обычно шеф рассказывал мне о том, как порыбачил или поохотился. Я не знала, есть ли у него семья. Он производил впечатление человека одинокого. Ко мне относился с пониманием, даже по-отечески. Когда был в хорошем настроении, я слышала в трубке: «Соедините меня», а чаще говорил: «Кристина, дай-ка мне того-то». Как переводчица я ему требовалась редко. Иногда присылал за мной ночью машину, хотел, чтобы я срочно перевела ему радиоперехват.