Священная ночь - [9]

Знаю, тебе случалось спрашивать себя, была ли когда - нибудь между твоим отцом и твоей матерью любовь? Любовь! Наша литература, в особенности поэзия, прославляет любовь и отвагу. Нет, никакой любви не было, не было даже и нежности. Мне доводилось полностью забывать о существовании твоей матери, не помнить ни имени ее, ни голоса. Одно лишь забвение и позволяло мне порой выносить все остальное. А остальное — это слезы, причем, заметь, она стыдилась их и плакала молча; не могу не признать за ней хоть это достоинство; слезы катились по ее щекам, но на выражении лица это никак не отражалось - итак, молчаливые слезы и потом еще это лицо, всегда одно и то же, бесцветное, стертое, полное безразличия, на голове платок; а эта ее медлительность и когда она ходит, и когда ест; ни смеха, ни проблеска улыбки — никогда. А твои сестры — все они были похожи на нее. Мною овладевает гнев, я чувствую, как меня охватывает жар; пора остановиться и не говорить больше об этом семействе. Зато ты — тебя я любил с такою же силой, с какой ненавидел остальных. Но любовь эта была тяжкой, несбыточной. Тебя я зачал в озарении внутренней радости. На одну только ночь тело твоей матери перестало быть могилой или холодным рвом. Его оживил жар моих рук, оно превратилось в благоухающий сад; впервые с губ ее сорвался радостный крик или стон блаженства. И с этой минуты я знал, что объятия наши дадут жизнь необычному ребенку. Я очень верю в силу наших мыслей и в их влияние на то или иное значительное событие в нашей жизни. В ту ночь я принял решение быть внимательным к твоей матери. Беременность проходила нормально. Вернувшись однажды, я увидел, как она поднимает тяжелый чемодан. Я тут же бросился к ней, чтобы помешать, ведь это было опасно для ребенка-светоча, которого она вынашивала для меня. Надеюсь, ты понимаешь, что после родов я уже не обращал на нее ни малейшего внимания. Наши отношения вошли в обычную колею — опять молчание, вздохи и слезы. Ненависть, застарелая ненависть, глухая, скрытая, царила меж нами, как прежде. Все время я проводил с тобой. Она же, неповоротливая и толстая, закрывалась у себя в комнате и не разговаривала. Мне думается, это внушало тревогу твоим сестрам, которые были предоставлены сами себе. Я молча наблюдал за началом драмы. Изображал безразличие. Впрочем, я и в самом деле, пожалуй, не притворялся. Мне действительно все было безразлично, я чувствовал себя чужим в этом доме. Зато ты была моей радостью, моим светом. Я научился ухаживать за ребенком. У нас это не принято. Но я считал тебя наполовину сиротой. После притворства с обрезанием я начал понемногу терять голову. С тех пор страсть мою омрачило сомнение. И я, в свою очередь, замкнулся, стал молчалив. А ты, веселое и беззаботное дитя, неустанно бегал по комнатам. Ты придумывал игры — всегда в одиночестве, тебе случалось даже играть в куклы. Ты изображал девочку, потом санитарку, потом маму. Тебе нравилось переодеваться. Сколько раз мне приходилось напоминать тебе, что ты маленький мужчина, мальчик. Но ты смеялся мне в лицо. Ты насмехался надо мной. Твой образ, созданный мною, рассыпался в прах, разрушенный твоими играми, потом вновь воскресал. Ветер сначала приподнимал покров, наброшенный на драгоценное сокровище, затем срывал и уносил его. И тогда появлялась ты — растерянная, испуганная, но вскоре снова обретавшая былую безмятежность… Сколько мудрости таилось в этом крохотном тельце, которое избегало всяких ласк. Помнишь, как я пугался, когда ты играла в прятки? Ты пряталась в деревянный крашеный сундук, дабы скрыться от всевидящего ока Всевышнего. С тех пор как тебе сказали, что Создатель всюду, что он все знает и видит, ты пускалась на разные хитрости, только бы спрятаться от него. Ты вправду боялась его, а может, делала вид, будто боишься, я уж и не знаю теперь…

Тут веки его сомкнулись. Лицо склонилось к моему лицу. Он заснул. Я ловила его слабое дыхание, всматриваясь в едва заметно шевелившееся толстое одеяло из белой шерсти, и чутко прислушивалась, дожидаясь последнего вздоха, того самого, вместе с которым отлетает душа. Мне подумалось, что следует открыть окно, чтобы выпустить ее. Я уже собралась было встать, но он тут же схватил меня за руку. Даже во сне он все еще держал меня. И снова я стала пленницей его замыслов. Меня охватило чувство неловкости и страха. Я очутилась в когтях умирающего. Свеча потихоньку догорала. Рассвет медленно спускался с небес. Звезды, должно быть, поблекли. Я стала думать о том, что он рассказал мне. Какого прощения он ждал от меня? Как я могла простить его: сердцем, разумом или просто оставаясь безразличной? Сердце мое уже очерствело; сохранившуюся в нем малую толику человечности я держала про запас; разум и без того мешал мне покинуть этого человека, вступившего в переговоры со смертью; безразличие ничего не дает и в то же время дает все, но к себе я не была равнодушна. Мне приходилось выслушивать последние слова этого человека и оберегать его сон. Я боялась уснуть и проснуться, держа за руку смерть. На улице уже не слышно было муэдзина. Дети вернулись домой. Молитва закончилась. Ночь Судьбы вручала грядущему дню ключи от города. Слабый свет, неяркий и мягкий, медленно разливался по холмам, террасам и кладбищам. Пушка возвестила о восходе солнца, а вместе с тем и о начале поста. Отец внезапно проснулся. Лицо его выражало уже не страх, а самую настоящую панику. Пришел, как говорится, его последний час. Я впервые наблюдала за работой смерти. Она ничего не упускает, снова и снова прохаживается по распростертому телу. Но каждое существо пытается сопротивляться. Мой отец молил взглядом; он просил час или хотя бы несколько минут; ему надо было еще что-то сказать мне.