Священная ночь - [36]

— Хватит! Не верю я тебе. Ты совсем обезумела от ревности. Ты придумала эту историю, чтобы снова ввергнуть меня в одиночество, превратить в раба. Не выйдет!

Оттолкнув ее, Консул собрался запереться у себя в комнате, но она завопила что было мочи:

— Это не женщина, это мужчина! У меня есть доказательства, фотографии, документы. Она надула нас…

Консул разразился неудержимым нервным смехом. Сидящая продолжала кричать, затем до меня донесся ее умоляющий голос:

— Нет, брат, только не это, заклинаю тебя, ты меня пугаешь, никаких бритв, ты порежешься, прошу тебя…

Нет, это неправда… Я все выдумала. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю и как я несчастна. Забудь все, что я сказала.

— В таком случае открой дверь кухни…

— Сейчас, сейчас.

Глазам моим предстал разъяренный, обезумевший Консул с бритвой у горла, вид у него был ужасный. Я взяла его за руку и отвела в комнату. Он дрожал, пот лил с него градом. Я отняла у него бритву и села с ним рядом.

— Глаза у меня сухие, — сказал он, — но в душе я обливаюсь слезами. А плачу я потому, что сестра моя совсем сошла с ума. И еще я плачу потому, что боюсь потерять вас. Я не вынесу разлуки с вами. Имени вашего я не знаю. С первого дня я стал называть вас Гостьей. Конечно, я мог бы придумать вам имя, но что значат имя и вообще узы?! Ваше присутствие принесло в этот сумасшедший дом чуть больше жизни, чувств, тепла и света.

Сидящая опять ушла. Воспользовавшись моментом, я все рассказала Консулу и во всем призналась. Я поведала ему свою историю от самого рождения до бегства из дома, блужданий, насилия и встречи с Сидящей. Я говорила о своем раскаянии, о своей печали и надежде, которую обрела благодаря его деликатной и нежной дружбе. И еще я сказала, что ничуть не сомневаюсь в том, что в один прекрасный день меня непременно отыщут и покарают. И все-таки я жду этого дня совершенно спокойно, хотя тоже не вынесу разлуки с ним.

Моя история вызвала у него улыбку. Он счел ее сказкой, которую я сочинила, чтобы скоротать первые двадцать лет жизни, историей, выдуманной ребенком, который страшно скучал и потому решил поиграть в эту игру, то вполне серьезную, то забавную.

— Смех — это очень важно, он пробивает стену страха, нетерпимости, фанатизма, — сказал в заключение Консул, хотя оба мы все еще находились под впечатлением вспышки Сидящей.

Он обладал поразительной способностью отключаться, когда случалось что-то тягостное, неприятное.

— Мне вовсе не обязательно закрывать глаза, — рассказывал он. — Сам я остаюсь здесь, на месте, а разум мой уже парит — в комнате или на террасе. Когда все из рук вон плохо, я предпочитаю смеяться, потому что, в общем-то, не бывает ничего по-настоящему светлого, но зато и беспросветно мрачного тоже ничего нет. Я бы даже сказал так: все довольно сложно, и потому истина — это скорее тень дерева, нежели само дерево. Если то, о чем вы рассказали, произошло в действительности, вы, должно быть, от души повеселились. Зато о ваших родителях и близких этого никак не скажешь. Вам повезло, у вас была возможность вести тонкую игру сразу на двух досках. Я вам как-то уже говорил, что слепота — это вовсе не изъян. В какой-то мере слепота, конечно, изъян, но для того, кто умеет использовать ее в игре, она перестает быть недостатком. Причем играть — это вовсе не означает обманывать, напротив, игра помогает выявить достоинства темного, непонятного. То же самое и с умом, уж не помню, кто определил его как непонимание мира. Созвучие этому мы найдем у наших поэтов-мистиков, которые внешний вид почитали маской, извращением истины. Вы лучше других знаете, ибо прочувствовали на собственном опыте, что ясность на деле является обманом. Что ясного, определенного может быть, например, в отношениях между двумя существами? Мне думается, в вашей жизни был какой-то момент невнимания, он затянулся, потом вы вошли во вкус, стали получать от этого удовольствие, начали играть, чтобы замести следы, обмануть чужие взгляды.

Помолчав немного, он стал искать мою руку. Я не шелохнулась, чтобы помочь ему. Я все еще думала о том, что он сейчас сказал. «Момент невнимания» — вот чем, оказывается, была моя жизнь, вернее, подобие жизни. Я была убеждена, что, если бы мне довелось встретить этого человека во времена моего преображения в юношу, я полюбила бы его или возненавидела, ибо он сразу же разоблачил бы меня. Я старалась тогда соблюсти видимость, но суть-то от этого не менялась. А этот незрячий человек обладал даром видеть при помощи всех других чувств. Его нельзя было бы обмануть. Слепого не обманешь. Можно рассказывать ему разные небылицы. Но ведь он больше прислушивается к интонациям, нежели к произносимым фразам.

Несмотря на то что он делал вид, будто не верит моей истории, улыбка, застывшая на его губах, красноречиво свидетельствовала: кое о чем он догадывается. Он взял мою руку, поднес ее к губам и поцеловал, прикусив немного. Я вскрикнула. А он молвил в задумчивости:

— Главный наш грех, который подтачивает и разрушает душу, лишая ее мало-помалу изначальной чистоты, это наше неприятие одиночества. Но что поделаешь? Все мы так ранимы… Правда, мы с вами, следуя особой своей судьбе, научились, наверное, преодолевать эту слабость. Во всяком случае, я сразу это почувствовал, как только вы вошли к нам в дом. Наша сила в том, что мы никому ничем не обязаны. В любой момент мы можем покинуть этот мир без сожалений и без драм. Всю свою жизнь я привыкал к мысли о таком добровольном уходе. Свою смерть я ношу в себе, словно цветок в петлице. А все остальное — суета сует, попытка не слишком огорчать время. Нельзя позволять времени скучать вместе с нами. Мы, конечно, делаем много глупостей, вещей, недостойных нашего разума. Я говорю «мы», потому что мы с вами похожи, нас объединяет договор, скрепленный тайной.