Своя рыба и река - [25]

— Так это всегда можно проверить, — дядя пошевелил двумя пальцами, схватился за оголенные концы и все сразу стало ясно. Делов-то!

— Нет, этого не надо, это — для дураков: взялся, шарахнуло — и мертвец, поминай, как звали. Но как все-таки он существует? Ведь как-то же ловят его, садят в тюрьму, а потом, когда надо, гонят по проводам… Загадка непостижимая уму, — Митя замолчал, ему стало грустно, а дядя, наоборот, развеселился и заерзал на чурке…

Митя грустно посмотрел нa небо.

— Или вот возьми самолет… Как эта махина поднимается в воздух, вверх на страшные километры, и нам неизвестно на чем держится? На чем? На честном слове? И ведь еще летит туда, куда надо, и там садится.

— Они сейчас бьются через одного.

— Это понятно. Но как все же они могут летать? Тоже загадка…

— Птицы же летают.

— Нy птица — она маленькая, у ней перья, мясо, кровь живая! Голова есть, которая думает, куда лететь: на юг или на восток, или на север подаваться. У ней компас и барометр внутри, и чутье природное. Разве ж можно самолет с птицей сравнивать! Птица — куда умней, и у ней душа есть, которая страдает…

Митя опять замолчал, только покряхтывал, грусть его медленно переходила в обиду… Он встрепенулся и заговорил быстро и нервно:

— А ты сидишь в кустах и караулишь… Стреляешь ее бедную… чтоб сожрать! Нехорошо это, нельзя так… Ей и так трудно живется, да ты еще здесь, шары-то залил и палишь по чем зря, как гитлеровец, тьфу! — Митя плюнул и размазал.

— Я же не охочусь! — испугался дядя.

— Знаю, я это к примеру… Я бы все охоты запретил!

— А рыбалки? — Емельяныч приподнял брови, он иногда рыбачил.

— А рыбалки оставил. Рыбалки — совсем другое дело. Конечно, когда не неводом гребешь, не сетями, а удочкой. Удочкой — пожалуйста, тут без грабежа. Поймал на раз, на два, отдохнул на берегу, и иди теперь работай, заряжайся на неделю, делай полезное дело. Природа тебе не враг, а друг, и надо жить в совокупности, и не гадить под кустом. А то возьмут, наворотят и ни пройти, ни проехать. Иди вон в туалет, культурный нашелся, а то в школе учился, книжки читал, а идет, сопли до колен висят, зато папка в руках…

Емельяныч, когда услышал про природу, чуть не заплакал.

— Я ведь тоже, Митя, природу сильно охранял, лес… А они, гады, лезут со всех сторон, браконьеры эти, чтоб разворовать и ограбить. А я все пресекал немилосердно, штрафовал и прочее… А им куда деваться, у меня же винтовка, карабин, если что не так, я же могу и к лесине поставить — и в расход… Жалко, что тогда такого закона не было, чтоб на месте расстреливать. У меня бы не заржавело. Так что я полесничал будь здоров! Веришь? У меня и фуражка есть, — он снял ее и показал Мите, — если что, так я и тебе могу дать поносить.

— Верю, дядя. А фуражки пока не надо. Если уж во что серьезное ввяжусь, тогда возьму. А пока — носи, — Митя глубоко вздохнул. Его обуревали разные мысли: и о природе, и о мире вообще, в котором они, маленькие защитники, живут и скачут, как кузнечики, и стрекочут, а кто-нибудь придет и насадит их на крючок, и все… — Митя покосился на Емельяныча.

— А вот еще ученые говорят, что земля круглая, на ниточке висит…

— Ну и что? — сразу насторожился дядя.

— Ты-то в это веришь?

— Ну они же все доказывают, по полочкам раскладывают… У них это… доказательная база.

— Ага, база у них… Ты только лопухи развесь, они уж тут как тут, эти ученые обделанные, все тебе объяснили, все рассказали, чтоб ты сам много не думал, а то вдруг додумаешься до того, до чего у них у самих ума не хватило…

— Ну так они же работают! У них — и кабинеты отдельные, и колбы с пробирками, они и в белых халатах, как врачи, ходят…

Митя решительно пресек дядю:

— Я так думаю, что все они врут, заврались эти ученые — в говне моченые! А земля на самом деле не круглая, а плоская, как блин, только потолще, плашмя лежит… Вот так, — и слепил в воздухе блин.

Емельяныч поднялся и заходил кругами…

— Значит, и край есть?

— Есть, а куда же он денется? Край у всего есть… Только я там, правда, не был.

— Я тоже, — грустно поддакнул дядя.

— А лучше и не надо, неизвестно, что там… А то заглянешь туда и навернешься… — Митя поежился.

И Емельяныч дернул плечами, ему тоже стало страшно, интересно, но страшно.

— А вот на чем же она тогда держится, земля, блин-то этот твой? Загадки и тайны он любил не меньше Мити, а уж касательно мироустройства особенно.

— А вот этого никто не знает, может, снизу ветра поддувают, или еще чего… Это не нашего ума дело, — тихо и внятно приговорил Митя, он стоял перед чем-то непостижимым и грандиозным и чувствовал себя голым, как в бане.

— Значит, и Бог есть? — дядя сделал брови шалашиком.

Митя заволновался:

— Не буду говорить, что — нет, не знаю, но ведь черт-то есть! Точно! Людьми это неоднократно доказано, а мной подтверждено! Значит, и Бог есть. Без него бы и травинка весной не росла…

После этих важных слов и открытий они идут пить чай с баранками. Пьют подолгу, вприкуску с колотым сахаром, сладко прихлебывая и жмурясь, пока не пробьет пот. А потом, блаженно сев на крыльце, еще много, умно и культурно разговаривают. И главное — без споров и дискуссий, им спорить-то не о чем, все предельно ясно. Напоследок Емельяныч говорит Мите, что дядья для племянников, после отцов, конечно, — первые в мире. Чтоб не забывал, приходил, а то он один-одинешенек.