Свой среди воров - [9]

Поскольку два воплощения Стефана умерли, кто-то – никто не знал, кто именно, – задался вопросом: а что, если погибнут все три? Возможно ли возрождение? Известно, что всякий раз, когда император умирал, его новое воплощение уже здравствовало в каком-то уголке империи, за исключением самого первого раза, когда скончался и отошел к Ангелам собственно Стефан. В священных императорских писаниях намекалось, что если император исчезнет с лица земли, то жди беды, но никто не знал, как толковать эти строки – как апокриф или пророчество?

Естественно, нашлись желающие выяснить. К несчастью для Стефана, эта мысль посетила его Регентов.

Так начались войны эпохи Регентства: восемьдесят лет и один год игры в кошки-мышки между узурпаторами и многочисленными воплощениями Стефана Дорминикоса. Люсиен умирал дважды – сначала от чумы, потом от ножа в спину. Маркино скончался от той же чумы, что и Люсиен, еще в колыбели. Теодуа зарубили, когда он повел армию на Илдрекку. На шестьдесят четвертом году Четвертого Регентства наместники объявили, что в живых не осталось ни одного воплощения Дорминикоса.

Императоры почили в бозе.

А через семнадцать лет Маркино доказал их неправоту и вырос словно из-под земли, да не один, а с армией, представьте себе, Джана. Дальше началось самое интересное.

– Ты уже дошел до времени Очищения? – спросил я.

По пути из Джана в Илдрекку Маркино приказал войскам уничтожить изображения своих прежних воплощений – все до единого. Он назвал это «очищением» храмов: дескать, после регентских войн стране необходимо начать все с чистого листа. Другим его ипостасям происходящее не понравилось. Они не хотели быть стертыми без их ведома. Это положило начало многовековому раздору между воплощениями императора. Ликоннис как-то обронил, что обнаружил новый источник, способный пролить свет на подлинную историю того времени, но не стал особо распространяться.

Вот и сегодня он предпочел держать язык за зубами. Ликоннис изобразил хитрую улыбку – по крайней мере, попытался. С таким лицом лучше и не пробовать.

– Не скажу, – заявил он.

– Еще бы ты рассказал.

Я мог поднажать, благо Ликоннис обожал распространяться о своей работе, но не стал. Вместо этого я вздохнул:

– Увы, мне бы очень хотелось прочесть, но я пришел к твоему хозяину. По важному делу.

Лицо Ликонниса затуманилось.

– В таком случае, не смею мешать.

Он не вникал в детали наших отношений с Балдезаром, но был достаточно смышлен, чтобы понимать – меньше знаешь, крепче спишь.

Я прошел через всю мастерскую и стал подниматься по узкой винтовой лестнице на галерейку. Балдезар ждал меня наверху.

– Юный Ликоннис не одобряет твое ремесло, – увы, нет у вас тут взаимности… – просипел Балдезар, и каждое слово казалось сухим и хрупким, как окружавшие нас пергаменты.

– Скорее, твое сотрудничество, – отозвался я.

– Наверняка.

Главный писец развернулся и медленно пошел к дверям в свой кабинет.

– Но поскольку мнение подчиненных мне абсолютно неважно…

Фраза слетела на пол незаконченной, и Балдезар перешагнул через нее.

Я быстро оглядел накопленные материалы. Тома и свитки заполняли каждую щель между окнами галереи, а полки высились до потолка. Многие представляли интерес лишь для писцов, однако здешнее собрание историй и рассказов неодолимо притягивало меня – их хватило бы на века. Балдезар давал мне книги на дом, но с неизменным ворчанием и за большие деньги.

– Ничего не трогать, ничего с полок не снимать, – мрачно предупредил он.

– Следи за базаром, Фальшак, – ощерился я.

– Как не следить? Это моя работа. А у тебя другая, господин домушник.

– Я уже сто лет по хатам не шарюсь.

Балдезар фыркнул, но возражать не стал.

И мы прошли в его кабинет. Главный писец принял позу монарха за огромным письменным столом, а я устроился в тесном кресле напротив. Ставни открыли, было солнечно, однако стеклянные окна держали затворенными, чтобы уберечься от пыли и уличного шума. В каморке было светло, тепло и уютно. Я не оценил атмосферы, раззевался и громко чихнул.

Солнечный свет бодрит или хотя бы оживляет, но Балдезару он лишь заострил лицевые углы. Заляпанная чернилами туника топорщилась так же, выдавая кожу и кости под ней. Балдезар изучал меня из-под полуопущенных век.

– Надеюсь, ты пришел не насчет заказа, – строго заметил он. – Я же говорил: будет готово только на следующей неделе. Мне еще льняной бумаги не прислали с мельницы.

Я отмахнулся:

– Нет, я не за этим. Спешить некуда.

Речь шла о ксиве для сестренки, но той не вредно и подождать. Может, научит терпению, хотя вряд ли.

– Меня интересует твое мнение по поводу одной вещи.

Писец кивнул, будто понял с полуслова. Возможно, так оно и было. В конце концов, это был Балдезар.

Я порылся в мешочке с ахрами и вытащил клочок бумаги из кисета Ателя.

Брови Балдезара взметнулись домиком. Потом опустились.

– Позволишь?

Он потянулся паучьими пальцами. Я передал ему бумажку, и он поднял ее к свету.

– И в чем вопрос? – спросил он после долгой паузы.

Бумажку я дал, но все равно колебался. Чутье подсказывало, что чем меньше людей знало об этом деле, тем лучше. Мне пришлось напомнить себе, зачем я сюда явился.