Своим путем - [79]

Я сидел на камне у какого-то дома, когда мимо прошла группа возбужденных французских военнопленных. Они весело переговаривались и шли на запад. Я пошел с ними.

Там где-то Париж, Латинский квартал, друзья. Вспомнились наша комната с Алькой, наше окно, выходившее на тихий перекресток. Гараж, маленький отель и плоская глухая стена многоэтажного дома, нависавшая над ними, как декорация на сцене.

Вспомнился домик в Пуаньи. Тильда…

Я остановился в нерешительности и огляделся. По ту сторону улицы, через приоткрытую калитку, виднелся сад с аккуратными дорожками и зеленым газоном перед небольшим уютным коттеджем.

Надо было побыть одному, подумать.

Я зашел в сад и сел на скамейку. Ощущение потерянности и одиночества снова охватило меня. Я сидел и думал о Черемисине.

Я не сразу заметил, что у моих ног, на дорожке, лежит забавный тряпичный человечек. В ярком костюме, с большим красным носом и смешным горбом на спине. Брошенный посреди песчаной площадки, залитой солнцем. Где я его раньше видел?

В подсознании сами родились слова: «Grüß Gott, Kasperle». Нахлынули воспоминания раннего детства в Берлине. Вспомнилась добрая фрау Гудер. Как мог я забыть Kasperle, который висел на спинке моей кроватки? «Gute Nacht, Kasperle», — говорил я, засыпая, и утром приветствовал его: «Guten Morgen, Kasperle»[36].

Я взял тряпичного человечка в руки.

И неожиданно ко мне вернулось давно забытое ощущение безопасности и покоя, которое рождалось в детстве от прикосновения маминых рук. Они натягивали на меня одеяло по вечерам и осторожно заправляли его за спиной. Они нежно гладили мои волосы. «Спокойной ночи», — силился я сказать, засыпая. С ощущением маминых губ на щеке.

По утрам я лежал и ждал в сладостном нетерпении. Ну когда же она подойдет? Но вот легкие пальцы бегут вокруг шеи, щекочут, забираются за шиворот: «Вставай, лентяй». Мама знает, что я не сплю. Это игра — наша игра — по утрам. И я с трудом сдерживаю счастливую улыбку.

Волшебная страна «Раннее детство» — вечная точка отсчета, и человека, и народа, и человечества. Неужели нельзя сохранить ей верность?

«Делай добро, и тебе ответят тем же, — учила меня мама. И добавляла: — А не ответят, не огорчайся. Лучшая награда — сознание выполненного долга. Как хорошо, что ты будешь врачом!»

Комок подступил к горлу. Я оглянулся. Путциг — всего-навсего маленький городок, мимолетная остановка на моем жизненном пути. Скоро я буду дома, среди любимых книг. Начну заново. Буду делать свое маленькое доброе дело.

Я посмотрел на коттедж. Похож ли он на новый отчий дом где-то там, в Америке? Я постучусь в дверь, и меня обхватят мамины руки. И все забудется.

Не выпуская Kasperle из рук, я встал и пошел в дом. Решено: все начну от точки отсчета детства и ясной материнской любви.

— Мам! — позвал я, входя в чистую уютную переднюю коттеджа, и усмехнулся своей оговорке. Кто дома?

Никто не ответил.

Тогда я толкнул дверь наугад и вошел. В комнате я сперва ничего не увидел. Шторы на окнах были опущены. Потом различил большой портрет фюрера на стене передо мной.

А потом я увидел.

На широкой кровати, у ног фюрера, он лежал в черной военной форме. Рядом — она, дети. Все рядышком. С краю — самый маленький, хозяин Kasperle.

Револьвер валялся на коврике.

Не помню, как прошел этот день.

Кажется, я бродил по улицам и вечером вернулся на ту же скамейку. Мысли вертелись и вертелись вокруг одного и того же вопроса: зачем?

Она была матерью, мамой. А все матери одинаковы. Во все эпохи. У всех народов.

Решила умереть первой, чтобы не видеть смерть своих детей? Но как можно уйти, лишить их последней защиты успокаивающих материнских рук, последнего предсмертного обмана?

Или прижимала детей к себе, чтоб они не почувствовали приближение смерти? А сама видела. И не бросилась, не защитила?

А он стрелял…

Догорала кровавая вечерняя заря. Kasperle смотрел на меня и молчал.

Пожертвовать детьми, чтоб доказать свою правоту?

Что сломалось в человечестве? Неужели возвращаются времена «избиения младенцев»?

Наступила ночь. Стало легче.

Ни о чем больше не думая, я собирался с силами. Рядом со мной сидели Старик и Черемисин.

— К прошлому вернуться нельзя, — спокойно сказал Старик. — Поплакать над ушедшим детством можно, вернуться к нему нельзя. Не ты первый, не ты последний.

Я промолчал.

— Зачем себя обманываешь? — спросил, в свою очередь, политрук. — Ничего из памяти не выкинешь. Никуда от пережитого не уйдешь. Будешь носить это в себе. До самой смерти.

— Дай подумать. И свободно выбрать.

— Свободно выбрать? — усмехнулся Старик. — Свободно выбирают только раз в жизни. Вторично не выбирают, а продают себя.

Я положил Kasperle на дорожку, задумался.

Старик прав: жить — это идти вперед. Вперед и вперед. Пока смерть не остановит.

У каждого своя судьба. Путциг — не остановка в моей жизни, где можно сойти и пересесть в обратный поезд.

Отказаться от Тильды? Забыть Старика? Предать Черемисина?

К детству и семье, к Латинскому кварталу возврата нет.

Надо искать новых путей, бороться дальше.

Когда забрезжил рассвет и на свинцовом небе сверкнули серебром далекие облака, я встал.

Мы пошли на восток. Старик, Черемисин и я.