Свои - [81]

— Фрида?! — потребовал ясности Адам Егорыч.

Но Фрида даже не обернулась, только плечом дернула, словно говоря: думайте что хотите, мне все равно.

Адам Егорыч, промолчав немного, сам вызвался выпроводить гостей. И через несколько минут от недавнего торжества только и оставались: табачный дым, грязная посуда и духота. На кухне Зина звонила по телефону, а после, в ожидании «официальных лиц», вместе с Джиной убиралась в «парадной» комнате. И когда комната приняла жилой вид, обе пришли на кухню, чтобы уговорить Фриду прилечь.

— Пожалуйста, Фрида… — мягко упрашивала Джина.

— Сто лет Фрида! И что?

— Ну не надо так. Просто пожалей себя, поплачь. Дай боли выход, — продолжала Джина.

— Боль!? — резко повернулась Фрида. И Джина испуганно отшатнулась. Лицо Фриды исказилось в истерической уродливой улыбке. — Да, боль! Только не та, о которой вы тут… Это ж не вас родная мать щенком из дома выкинула, не вас по живому от родной земли отрывали… Что вы о боли знаете?

Но Джина оказалась слишком мудра и сострадательна, чтоб обижаться:

— Вот-вот, покричи, выпусти пар, и полегчает.

— Да отчего полегчает? Такой вечер! Я ж только вспоминать начала, что значит жить, только понимать стала, какая я настоящая, уверенная. Тех пригласила, кто меня наконец оценил, принял. И они пришли, собрались. И такую минуту испортить! Еще ты! — обратилась она к дочери. — Просила же: не болтай! Людей посторонних зачем-то впутала!

В квартиру позвонили, и скоро одни за другими приходили врачи, милиция, еще кто-то. Звучали цифры, суммы, время от времени всплывало имя Фриды, и тут же все вопросы переправлялись к Зине. Зина, если и справлялась, — только потому, что рядом были Вернеры. Наконец, всё стало утихать. Фрида закрылась в большой комнате, Зина на кухне поила Джину с Адамом Егорычем кофе. Тогда же Вернер, стараясь отвлечь всех от печальных мыслей, поинтересовался:

— Так фамилия вашей бабушки Шефер?

— Да. По мужу Шефер, урожденная Можаева.

— А имя Евгении Леонгардовны Раевской вам что-нибудь говорит?

— Насколько я понимаю, речь о бабушкиной знакомой.

— А знаете, именно Евгения Леонгардовна передала мне в свое время рукописи Чащина. Она же рассказывала, что их ее подруга в Саратове каким-то чудом спасла. Прятала где-то, даже с обыском к ней приходили. Вот я и думаю, может, это ваша бабушка и была?

— Верно, бабушка и была. Только приходили не с обыском, а с досмотром, и не из-за стихов Чащина. Они просто под руку попались, и не рукописи, а сборник уже напечатанных, а потом запрещенных стихов. Но рукописи тоже были, просто до них не добрались, а сборник тот бабушка по памяти потом записала. А вы, стало быть, и есть тот самый Адам Георгиевич Вернер, который предисловие к его сборнику написал?

— Он.

— У меня ваша книга особо хранится. Там внутри и открыточка от Люси. Только почему же вас Адамом Егорычем называют, если вы Адам Георгиевич?

— А меня как только не называли… Вот я и предоставляю людям возможность говорить так, как им удобнее, по их языку, по воспитанию, — и чуть задумавшись, продолжил — Надо же… Так хотел Полину Васильевну найти… И вот, пожалуйста.

— Да, грустно. Но никогда не поздно отблагодарить. Так что вы, Зина, малейшая сложность, трудность, — сразу звоните! — прощалась Джина.

— Звоните, звоните, — вторил супруге Адам Георгиевич. — Фрида сейчас не в себе, а вам одной сложно будет. Вы уж не стесняйтесь.

— Обязательно, конечно… — благодарила их Зиночка.

* * *

Такова история, — самые несовместимые события нередко происходят бок о бок.

Таковы люди, — самые близкие оказываются вдруг безнадежно далеки; самые непохожие, разделенные границами, культурами, годами, — вдруг проявляют способность понимать, чувствовать друг друга, становиться нужными несмотря на различия.

Глава 18 Последние дни

Боль утраты переживается каждым человеком по-своему. У кого-то все на поверхности, у кого-то так глубоко, что с первого взгляда и не заметишь, но это не значит, что боли нет. Поэтому и нельзя, невозможно по одной только внешности судить о том, кто, что и как чувствует.

Чтобы хоть как-то справляться с печальными хлопотами, пусть и с помощью Вернеров и маминой знакомой Катерины, Зине приходилось удерживаться от обессиливающих мыслей и чувств.

А вот Фрида совсем из колеи выбилась. Дома ее раздражали соболезнования и сочувствия окружающих, и она убегала в Ленсовет, но скоро слухи проникли и туда, и Фрида почти безвыходно сидела в своем кабинете: допоздна пила кофе, курила и раскладывала пасьянсы. К счастью, Аллочка всегда готова была сбегать за пирожками-бутербродами в столовую.

Да, кому-то повезло иметь натуру простую и прямую, способную прямо выплакать свое горе. Другие свои беды и от чужих глаз прячут, и себе горевать не дают: уходят с головой в работу, в хлопоты. Третьи и вовсе боятся о своей боли думать. Но это-то самое страшное и есть. И чем дольше такое поведение длится, — тем страшнее может быть итог. И если раньше Зина старалась пореже попадаться матери на глаза, чтоб не раздражать ее лишний раз, то теперь решила быть поближе, повнимательней. Но уже через три дня надо было выходить на работу…