Свои - [76]
— В Ленсовет! — скомандовала она подвернувшемуся таксисту.
Утро было самое раннее, Мариинский еще пустовал. Немного легкого утреннего сна — и Фрида была свежа и легка, глаза лучились торжествующей радостью, омрачить которую было невозможно, поэтому Фрида отзвонилась домой. Там ничего не менялось, — где угодно, только не там. Мир будет трясти от революций и войн, а эти двое, Зина с бабушкой, так и будут цепляться друг за друга да за свои сказки. Хорошо хоть у нее, у Фриды, природа другая, — живая, восприимчивая, видимо, в отца. Она придирчиво, как перед выходом на сцену, осмотрела себя в зеркало и, довольно щелкнув пальцами, спустилась в столовую Ленсовета.
Приятные, статные буфетчицы приветствовали ее с радушием любящих бабушек, хотя по возрасту были ее ровесницами. Но полнота их заметно старила, подчеркивая стройность Фриды, отчего настроение последней только улучшилось, и она одаривала своих кормилиц самыми милостивыми улыбками.
Едва подошла к стойке раздачи, из зала ее окликнули Аллочка с Томилиной (самолетом уже прилетели), приглашая присоединиться к ним. Но только Фрида хотела кивнуть им в ответ, — взгляд ее наткнулся на умницу-Пояркову с ее неизменным спутником Артурчиком.
Оба сидели за соседним столом. Оба молчаливо поедали пищу. Причем Римма тут же работала с какими-то бумагами: одной рукой мусолила печатный текст, другой, — хваталась то за бутерброд, то за кофе. При этом бутерброд держала по-медвежьи, всей пятерней, а к чашке кофе ныряла всем корпусом: головой, шеей, плечами. Вынырнув, отставляла чашку подальше, распрямлялась, обращаясь к листам, вопросительно взглядывала на увлеченно жующего Артурчика и, снова погрузившись в неведомые мысли, задумчиво возвращалась к бутерброду.
И пусть, манеры Риммы Поярковой были не слишком изысканны, зато интеллектом она обладала выдающимся. Пока другие политики и общественники довольствовались отдельными статьями в прессе, выступлениями на митингах, Пояркова разрабатывала такую систему общественно-политических отношений, которая, как таблица Менделеева в химии, не только упорядочила бы прежние социо- и политологические знания, но и предсказала бы элементы будущего, — дело, требующее не женского ума. Уже готовы были отрывки, набросаны некоторые главы, но… ежечасная борьба с «совком»[98], депутатство, личное участие в общественной жизни… — все это требовало времени и сил. Вон, вчера только баррикады строили, булыжниками запасались, чтоб от жандармов отбиваться, а ночью ждали, когда за ними придут… И хотя никаких стычек, никаких жандармов не произошло, и вечером никто так и не пришел за несостоявшимися мятежниками, но какого напряжения это стоило! Где тут наукой заниматься? Это уж каждый понимать должен.
Артурчик, хоть и ума был недалекого, и красноречием не отличался, но заслужил от Риммы самую замечательную благосклонность. Чем именно — никто не понимал. На роман это не тянуло за совершенной бесполостью политической деятельности. На материнскую заботу со стороны бездетной женщины — тоже. Пояркова детей не любила и никогда не скрывала этого. И все-таки что-то роднило эту парочку даже внешне, — оба невысокие, полные, с одутловатыми лицами и масляными сосульками грязных светлых волос.
А кто сказал, что Ленсовет — Благородное собрание? Но уж перекусить Фрида решила у себя. И заказав буфетчице тарелку всяких бутербродов и пирожков, слегка махнула рукой Томилиной с Аллой, давая понять, что перекусит у себя в кабинете. Дамы тут же поспешили к ней: какие-то дела… куда-то отлучиться… если у нее, Фриды, ничего срочного… Фрида только рада была отпустить помощницу, чтобы выгадать побольше времени на сон.
К слову, не только она, — весь Мариинский с утра был какой-то вялый, дремотный, будто просыпаться не хотел. Видимо, депутаты, после вчерашних событий, нуждались в дополнительном отдыхе, а потому большая их часть явилась позднее обычного, многие предупредили, что вовсе не придут, и только к вечеру установилась привычная рабочая мельтешня. Ожил и кабинет Фриды.
Вслед за Томилиной с Аллочкой, появился Иванов (с ударением на второй слог), высокий мужчина зрелого возраста, называвший себя дитем «оттепели».
К счастью для дам, он был куда галантнее Артурчика, но к несчастью, — уж очень тоскливым. В первом приближении, уныние его можно было принять за грусть романтика, вынужденного сталкиваться с грубостью и пошлостью окружающего мира. Но более близкое знакомство выявляло в нем совершенного ребенка, отказывающегося взрослеть. Как будто ни высшее образование, ни многолетняя работа в серьезном НИИ, ни долгое обитание среди физиков-лириков ни на гран не добавили к его пионерским представлениям о жизни. Другие становились самостоятельней, уверенней в себе, наливались душевной крепостью, внутренней определенностью, а он оставался по-детски нерешительным, наивным, мягкохарактерным; слишком лириком для физиков, слишком физиком для лириков, слишком сентиментальным для современного человека, слишком своеобразным для толпы, при этом не созданным для философского отшельничества. В последнее время Иванов оплакивал судьбу потерянных в революцию генеалогических сведений. Сколько метрических записей погибло! Сколько было уничтожено специально и случайно… Как теперь узнать, имеет ли он отношение к дворянам? В детстве ему рассказывали, что один из пращуров-Ивановых был внебрачным сыном кого-то из рода Поливановых. Правда ли это? Есть ли какая-то связь между ним и Поливановыми? Или всё это — красивая выдумка для ребенка, недовольного слишком простой фамилией? А ведь именно наличие дворянских генов могло бы объяснить, почему он везде себя лишним, непонятым чувствовал. Даже теперь, среди политиков, Иванов ощущал себя слишком идеалистом. «Печальный эксальтадо»
