Свои - [73]

А еще за бабушку переживаю, из-за болезней ее. Она даже из ДЮТа уволилась, в музей смотрительницей устроилась, но с тех пор все больше дома да по больницам. А когда дома, даже во двор редко выходит, говорит сил нет. Совсем ее болезнь выматывает, и Томки рядом нет, чтобы душу ей повеселить.

Новая запись.

Звонила Нюша. Умерла Мария Васильевна Горская — бабушкина родная сестра. Мы с мамой даже говорить бабушке боялись: как-то она перенесет? Но… сказали. У нее ведь Юбилей скоро, наверняка будет ждать звонка из Риги. Так пусть лучше сейчас узнает.

На похороны никто из нас поехать не смог. У мамы — в Ленсовете дела, у меня в конторе — начальство. А бабушка слаба очень. Но мама с бабушкой очень переживали.

Мама все больше Ригу вспоминала, с Нюшей много перезванивалась, а бабушка мне о Марии Васильевне рассказывала, какая она красавица и оптимистка была, и радовалась, что как бы ни разводила их жизнь, всегда между ними сохранялись самые сердечные, теплые отношения.

Мне и бабушку с мамой жалко было, и грустно, потому что всегда грустно, когда человек умирает, но сама я ни Марии Васильевны, ни Горских почти не знала. Всего один раз у них в гостях была, и впечатление осталось неоднозначное.

Во-первых, запомнился фикус. При моей любви ко всему зеленому, с корнями и листьями, я, конечно, сразу обратила внимание на единственное в главной комнате растение. Подошла поближе, но еще на подходе, по запаху поняла, что он искусственный. Пахло не зеленью, не землей, а скорее пыльным тюлем. Нюша, — это «рижане» мне сказали так к Нюше обращаться, «по-европейски»: не по имени-отчеству, без «теть» и «дядь», а только по имени, — так вот Нюша хвалилась, что фикус этот — то ли голландский, то ли шведский. А я понять не могла, зачем он им нужен? Ладно бы в комнате так темно было, что если и заводить цветы, то только искусственные. Нет же! большое окно, много света, — хоть фикус, хоть целые джунгли выращивай.

Но это ладно, это дело вкуса. Больше смутило другое. Мне тогда лет пятнадцать было, Марису, сыну Нюши, — двадцать два-двадцать три. Считалось, что у него жилка деловая есть. Уж не знаю, что это за жилка, а про деньги он с особыми интонациями говорил, — ласкательно, влажно, будто вкусно ему. Говорил, что удачно награды деда продал. Дед, Антон Андреевич, тут же сидел, и не то что не возмутился, — свою долю запросил. Спокойно так, как соли за столом просят. Не запомнила я, о каких наградах речь шла, — так меня это удивило. Что-то связанное с Великой Отечественной.

Маму тоже слегка передернуло, но Мария Васильевна, едва заметив напряжение, поспешила «снять тему»:

— Будет вам семейные дела обсуждать. К столу давайте.

А там уже салатики, розетки с икрой, тарелочки с фаршированными перцами, нарезки разные, и все свежей зеленью украшено: салатом, шпинатом, мангольдом.

— Вот за что я люблю Ригу! — немножко деланно воскликнула мама, словно давая понять, что она поняла уловку Марии Васильевны и приняла ее. — Все цивилизованно, чистенько, всему свое место и время!

А я… если до этого случая я и старалась полюбить Ригу как родину мамы, как сказочную страну (дети ведь любят сказочные страны, которых вовсе не существует), — с тех пор я оставила эти старания. Как говорил Маяковский, и Латвия — маленькая, но тоже страна; а в чужой стране — свои законы, свой уклад, и не обязательно он должен нравиться туристам и гостям, главное, чтобы местным жителям нравился. А мне в нем неуютно. На этом мой несостоявшийся роман с Ригой и закончился.

Мама потом объясняла, что нельзя к «рижанам» со своими мерками подходить, что мне их не понять, потому что выросла вдали от цивилизации, не впитала европейского воздуха, и не мне их судить.

И честно говоря, мне странна была такая ее горячность. Я слишком мало понимаю жизнь, слишком слаба умом, чтоб о ком-то, о чем-то судить. Но думаю, что дело все-таки не в Риге и не в цивилизации. С Ириной Дмитриевной (к ней мы тоже заходили) у меня, например, полное понимание.

Что касается рижского духа… Одно время Саратов считался одним из самых цивилизованных городов России. О нем даже Розанов писал, что это город, устроившийся «по-рижски», но разве стал Саратов от этого менее русским, российским? Разве не остался плоть от плоти русского государства, русской истории, русской культуры? Я уж про Петербург не говорю, — «окно в Европу», героически противостоявшее этой самой Европе девятьсот блокадных дней и так и не пустивший ни одного «европейца» на свою землю. Нет, дело тут не в Европе, а в чем-то таком, что есть у Горских, и чего нет у меня. Нет и не нужно.

А цивилизация, опять же для меня, — просто сноска в учебнике обществоведения, почему-то вынесенная в название раздела. Как будто стоило этой цивилизации появится, — и история, и культура куда-то исчезли, а человек изменился, совсем другим стал. Впрочем, многие в это верят.

Новая запись.

На днях бабушка предложила мне с девчонками сходить «по знакомству» на Аллу Юрьеву, исполнительницу романсов. Удивительно в этом было все. Во-первых, не помню, чтобы бабушка или мама когда-нибудь помогали, тем более предлагали мне сделать что-нибудь по знакомству. Во-вторых, речь шла не только обо мне, но и о девчонках. Я, конечно, сразу попросила за Яну с Ирой. И пожалуйста, — бабушка разрешила. Только просила обязательно купить этой Алле букет и положить в него записочку, которую написала заранее. Тоже что-то новенькое. Но не сложное.