Свои - [72]

— Рига — мое детство, — артистически безупречно продолжила диалог Фрида. — Поэтому я здесь. Чтобы поддержать рижан в их борьбе.

Вадим уловил наработанность фраз и голоса и потому и не тратя времени на вопросы и уговоры продолжил интервьюировать:

— Скажите, зачем вам, невероятно красивой женщине, заниматься политикой? Что это дает и что отнимает?

— Что дает политика? Многое. Расширяет мир общения, который просто необходим для самовыражения. Поднимает над кухней, бытом, пустыми полками, от которых и тяжело, и никуда не деться, хотя для меня это не самоцель.

С другой стороны, и забирает многое. Общество-то у нас исковерканное. Невольно набираешься серости, черноты, — и это самое страшное.

Ведь в юности, своей рижской юности, я стихи любила, в красоту верила, в облаках витала. Позже, уже в Ленинграде, узнала другую жизнь: коммуналка, мелочность, бескультурье. А что на периферии творится? Я же актриса. С гастролями всю Россию изъездила. В городах еще ничего, но в деревнях… люди невежественны, живут кое-как, ни искусства, ни образования. Не удивительно, что спиваются поголовно. Трудно спокойно мириться с этим. Но вся страна так жила. А мечталось об ином мире, справедливом, умном, прекрасном. Поэтому, когда появилась возможность, пошла в политику. Но сейчас с грустью замечаю: мы и Ленсовет превращаем в коммуналку. Те же невежество, бескультурщина, затхлость мысли. В таких условиях очень трудно обрести крылья за спиной, «полетать», как я любила это раньше. Поэтому сейчас каждый из нас должен делать все, чтоб отстаивать те перемены, которые выведут нас из этой косности.

— Как бы вы посоветовали держаться в это трудное время, чем отвлекаться от черных мыслей?

— Я все пропускаю через шутку. Бытовые сложности, непонимание, — пошутил, и сразу легче.

* * *

В окончание интервью Фрида улыбнулась одной из самых обольстительных улыбок. Оператор сказал «есть», и шепнув что-то Калемчему, начал сворачиваться. Вадим подошел к дамам попрощаться, но те уже были окружены кольцом восхищенных зрителей.

Фриду забрасывали комплиментами, благодарили по-русски, поддерживали по-латышски… Нечаянные зрители были впечатлены ее искренним сочувствием, ее рижскими воспоминаниями. Кто-то, оказалось, ходил в ту же школу, что и Фрида, кто-то помнил Ирину Дмитриевну… И так это было тепло, так долгожданно, что Фрида прослезилась бы, если бы не тушь. Но словно не в силах вместить в себя еще больше счастья, она наскоро попрощавшись со всеми, выскочила на улицу, чтоб остаться одной, охладить пыл, проветриться.

* * *

Свежей прохладой наплывали на Ригу сумерки. Еще неярко, приглушенно одно за другим зажигались в домах окошки. Дневная кутерьма растекалась по уютным дворикам и маленьким скверам. И ничего революционного, ничего баррикадного. Никто никуда не торопится, все словно договорились насладиться этим летним вечерком. И как же счастливо, как же легко дышалось Фриде! Будто все сложности, невысказанные обиды, непонимание окружающих — все исчезало, забывалось, таяло. И Фрида благодарно впитывала в себя целительный балтийский воздух, и в душе ее прорастали волнительные надежды на окончательное воссоединение с родиной. А разве это так уж невозможно?

Ведь когда в душу приходит гармония, — в мире происходят чудеса. И даже не чудеса, — просто все встает на свои места. И разве не вправе Фрида желать, чтобы ее история любви к Риге, — как бы причудливо она ни складывалась, — завершилась счастливо.

Из дневников Зины IV Накануне

Новая запись.

Несмотря на диплом озеленителя, работаю по-прежнему дворником. Место озеленителя обещают дать попозже. А вот маневренную жилплощадь уже не дадут. Там, в конторе такое творится! Всех, у кого есть ленинградская прописка, вытесняют, увольняют. Вместо них берут приезжих или людей без прописки, — зато на копеечные зарплаты. То, что меня не трогают, — вопрос времени. Хотя с зарплатой уже все хуже и хуже. К тому же я инвалид, — что со мной церемониться? А я думаю, если уволят, — может, и к лучшему. Совсем тяжело работать стало.

И дело не в рабочих моментах: зимой, как и раньше, снег, в межсезонье — лужи. Дело в «человеческом факторе».

Это раньше и потрудиться приходилось, зато и крокусы были, и Томка носился, и бабушка на скамеечке отдыхала. Да и люди добрее были. А теперь…

Работа дворника и так неблагодарная, как ни старайся, каждое утро — все по новой. Но ведь это работа по уборке территории, а не обязанность терпеть выходки грубиянов. Но это я так считаю, а грубияны иначе полагают.

Те же крокусы. Раньше цвели себе и цвели, а теперь едва раскроются, — их сорвут, украдут, пивными банками закидают…

Про Тома… Отдала мама Томку. Где-то год назад отдала. Сначала даже думать об этом больно было, а теперь вот пишу. Бабушку тогда в больницу забрали, я с ней поехала. Ночь тяжелой была, врачи никаких прогнозов не давали, вот я и осталась с ней, сначала до утра, потом до обеда, потом до вечера. Конечно, маме звонила, она сказала, что все поняла, что с Томом сама погуляет. К счастью, вечером бабушке полегчало, я домой вернулась. Пришла, дверь открыла, — и никто мне навстречу не выбежал, хвостиком не завилял… На кухне записку нашла (самой мамы дома не было): «Отдала Тома в хорошие руки». Я подумала — шутка, маме же с ним никаких хлопот не было. Я кормила, выгуливала, стрижку делала, прививки. Ей же даже нравилось пройтись с таким картинным пуделем по Литейному. Единственный раз, когда я не смогла о нем позаботиться, — и мама его отдала. Куда? Зачем? Почему? спрашивала, — но мама только отмахивалась: «отстань, подумаешь, собака». Ну как тут что объяснишь? Узнать бы хоть, что за люди, игрушки его любимые им передать. Как же мне его не хватало! Да и сейчас не хватает.