Свои - [5]

Потом об остальных, всякого роду и звания, вспомнили. Чего только ни обещали, как только ни заманивали! Тамбовский воевода новоприбывшим по пять рублей подъемных платил, — небольшой семье как раз отстроиться да на год пропитаться хватит. Изблизка-издалека пришли некоторые: кто из казенных крестьян[8], кто из староверов, случалось, и сбеглые.

   А последним шло племя мужицкое,

   Не смотри, что вразброд да потиху,

   Ему тайны такие ведомы

   Про печали твои, земля-матушка, —

   Не заметишь, когда утешишься,

   От тоскливой дремы пробудишься,

   И такое явишь благоплодие,

   Что взликуют силы небесные,

   Благодать ниспошлют некрадомую,

   Только радуйся, изобильная!

   Потчуй, матушка, утешителей!

   Да насытятся от щедрот твоих!

   Да восхвалят дары пречудесные!

Много тогда землевладельцев в этих краях объявилось, да немногим Поле тайны свои открыло, потому как тайны эти мало умом, — их руками, спиной, всей кожей прочувствовать надо, и каждый день утверждать, раскрывать, чтобы благодать Божия не оставляла. И если ненастье случится или сухмень с пожарами, — опять же отступаться нельзя. Земле после всех нестроений забота еще нужнее. И забота, и молитва, и защита. Иначе не та это земля, которая человека прокормить захочет, и не та, за которую человек Бога отблагодарит.

Глава 2 Деревня Белая

Можаи, крестьяне крепостные, на тамбовщину с отчаяния подались. Семейство большое, человек поболе двадцати. Хозяйство тоже немалое, — и вмиг все погорело. Хорошо, сами живы остались. А жить-то чем? Да и где жить? Помогай, Господи!

В ту пору князь-батюшка и предложил невесть куда ехать, с ничего да сызнова подниматься, денег хороших на всё про всё обещал. На то у барина свой резон был. Дали ему жалование землями под Тамбовом, и десятин немало, и места благопотребные: справа — большак снизу вверх, от Савалы на Тамбов идет, слева река, ниже отвода — обитель женская на берегу реки стоит, от нее дорога вправо, к большаку тянется, сысподу[9] надел княжеский окаймляет… Но глушь-то, глушь какая! Ее ж обустроить надо, земли расчистить, под севы разные расписать, под пары да пашни определить, и чтобы во дворе на всякую нужду строений хватало. А какой из князя землевладелец, когда он всю жизнь в переходах да гарнизонах? Тут особый разумник нужен, который в сельское рассуждение войти умеет. Да ведь такому и платить хорошо придется, и довериться вдруг нельзя. Ну, как плут подвернется? Задаток возьмет, а сам сбежит. Думал-думал князь-батюшка, и решил на Можая понадеяться, — ходоком на новое место послать и всем семейством там посадить. Пусть присмотрится, приживется, глядишь, и присоветует что.

Мужик этот на особом положении у князя состоял. От деревни в стороне жил, считай на выселках, но в сходах участвовал исправно, всякую страду или когда беда придет, — тяготы наравне с другими брал. Нрав имел степенный, ровный, надежный, к Богу — благоговейный, к людям — уважительный, к старине — почтительный. Вот только смиренности не добирал. Чтобы с равными или малыми заноситься — такого в помине не бывало, однако и с высшими не принижался, будто места своего не понимал. Грамоте зачем-то выучился и детей выучил, — на что это мужику? И на все-то ему смекалки хватало. С приказчиками и то спорить не боялся. Бывало, слушает, кивает, а все на своем стоит. За то и бит был, и наказан не раз, но нрава своего не переменил.

Вот и решил барин: коли любо мужику особняком держаться, ему что в глуши, что на выселках, — все одно где жить. И плутовать не с руки, — с детями да бабами далеко не убежишь, а мужики в семействе головастые, трудов не боятся. Оттого Можаями и прозвали, что все им под силу. А тут пожар этот… Князь с уговорами тянуть не стал: «решайся, голубчик, решайся. Не захочешь по доброй воле, — эдак и на каторгу угодить можно, и семейство без головы останется». Однако ж и самому барину от такой суровости пользы бы не было. Земле-то уход нужен, а не распри человеческие. Да и добрым был князюшка; князь — добрым, Можай — понятливым, потому и согласился на глушь тамбовскую, и никогда о том не пожалел.

Пока ехали, — к новым местам присматривались да по старым вздыхали. К счастью, дорожные хлопоты не давали загрустить совсем. Обозным поездом идти — сплошные злоключения. Постоялый двор лишь однажды попался, да и тот холодный, грязный, голодный, стряпня безвкусная, овес — мокрый, подгнивший, местами сплошная солома. Потом уж где придется ночевали: то у мужичка какого на сеновале, а если погода была, — так и в чистом поле под телегами, как цыгане устраивались.

Зато по дороге каких только сказок не наслушались: про князя эрзянского Цефкса-Соловья; про мокшанского богатыря Илейку Муромца; про чувашей, у которых небо на четырех столбах лежит, и на каждом столбе гнездо, в каждом гнезде по утке. А у хальмгов[10] что ни сказка, — всё один по одному: стрелы, лягушка, свадьба. Тут бы в пору заскучать, да уж народ такой веселый, — сколько ни пересказывают, каждый раз как в первый счастливому завершению радуются.

Слушали Можаи, слушали… Мужики только хмыкали недоверчиво, детишкам представлялось, что едут они волшебные места расколдовывать. А бабы — у этих разум легок, а сердце мягко, — наберутся разного, потом уж по-своему про Иванов-дураков (кто б сомневался!), про Поле чистое да Бабай-Агу сказочки плетут. Так и ехали.